Через некоторое время заработала дизельная установка, и свет местами включился. Инженеры и художник, устроившие световое шоу, пытались восстановить прерванное представление, но мощности дизелей на это не хватало.
– Как вам наше местное северное сияние, а, Елизавета Сергеевна? – Петя подошел и, несмотря на то, что Елизавета держала за руку Степу, приобнял ее. – Всё для вас, всё для вас.
– Хватит лебезить, Петя, – отмахнулась Елизавета, отодвигая его. – Я, конечно, люблю лесть, мне приятно, когда мне в рот смотрят, но не так откровенно. Надо тоньше всё это делать, Петя, чтобы мне казалось, что ты искренне восхищаешься мной, моей красотой и моими мудрыми решениями. – Елизавета подмигнула Степе.
Петя улыбался и кивал, и по его лицу невозможно было понять, пьян ли он, изображает ли восторг от каждого слова Елизаветы или ему правда сейчас так хорошо, даже несмотря на то, что световое шоу прервалось на середине.
– Световые пушки не работают на всю мощь, Елизавета Сергеевна, пойдемте пока в дом! – Петр, обнимая Елизавету, повлек ее к дому.
– Мне хватило, Петя. Обеспечь мне возвращение домой в течение часа.
– Елизавета Сергеевна… – начал было тот.
– Я – сказала, – отрезала Елизавета, кивнув Степе, стоявшему рядом, и пошла, не оглядываясь, в гостиницу, где были ее вещи.
На пути к городу Елизавета была молчалива. Они сидели в машине порознь – Елизавета уселась сзади, а Степе велела сесть вперед, к водителю. На сей раз им подали большой джип, за рулем которого сидел мужчина средних лет, быстро и цепко взглянувший на Степу и больше никак не проявлявший интереса. Елизавета переговаривалась с кем-то по телефону, Степа слушал невнимательно. Сам он лишь позвонил матери, узнал, что Гоша угомонился, больше не кусается, не бросается, не рвется домой, поужинал и теперь мирно спит.
– Не знаю, сынок, что делать с мальчиком. А ты знал, что он такой… агрессивный?
Степа не стал в очередной раз повторять матери, что, собственно, он вообще ничего не знал до последнего времени – ни о жизни, ни о себе, тем более ничего не знал о мальчике Гоше, живущем с ним в одном подъезде. Почему его разум словно спал так долго? И почему он вдруг проснулся? От неудач? А если бы Степу продолжали снимать в кино, то его разум так бы и спал? Ведь на самом деле Степа жил как во сне, ни о чем большом не задумываясь.
В городе Елизавета встретилась с мэром и главой полиции, удостоверилась, что ЧП улажено, после чего они сразу полетели обратно на вертолете. Елизавета была всё так же отстранена и молчалива. Степа, подумав, сам пересел к ней. Разговаривать там было невозможно, он просто сидел рядом, а когда прилетели и вышли, он сразу спросил:
– Я чем-то вас обидел?
Елизавета неожиданно засмеялась.
– Ты? Да что ты!.. Какой же ты как будто не из нашей жизни, Степа! Я думаю о том, что мне со всем этим делать и делать ли вообще. Или всё, что происходит, это суть нашего времени и вообще нашего национального характера. Люди в большинстве своем в забытьи живут. Семен твой хочет из этого забытья вернуть их в реальность. А я считаю, что так будет только хуже. В забытьи хорошо, а в реальности тяжело. Реальность – это как в мороз оказаться в лесу без спичек и без надежды вернуться в теплый дом или выйти хоть куда из лесу. Понимаешь? Замерзнешь. А забытье – это теплый домик, в котором можно прожить всю жизнь. Главное, чтобы кто-то всё время дровишек приносил под дверь и весело топилась печка. Какая тебе разница – на улице минус двадцать или минус тридцать? У тебя-то тепло!.. Вот так, Степушка. – Елизавета осторожно провела по его щеке. – Заживает вроде… Не больно так?
Степа помотал головой.
– Знаешь, – улыбнулась она, – я за свой недолгий срок губернаторства поняла больше, чем за всю предыдущую жизнь. Да я и не хотела раньше ни о чем таком думать.
– Я тоже… – проговорил Степа.
– Едем ко мне, уже ночь глубокая, а завтра, если захочешь, уедешь.
Степа кивнул. Сейчас он ничего не хотел – только добраться до кровати и уснуть.
…Человек, очень похожий на женщину, но странный, как будто потерявший признаки пола, надвигался на Степу с ножницами, у которых было десять или двенадцать концов, открытых, острых. Степа хотел отодвинуться, но сзади была стена, хотел убрать руки этого человека с таким неприятным, одутловатым лицом – не женщины и не мужчины, существа среднего рода, с пегими перекрашенными недлинными волосами, небольшими мутными глазами… Кто, кто это? Зачем ему Степа?.. Как закричать? Голоса нет, и сил нет оттолкнуть этого человека, эту неизбежность, тяжелую, невыносимую…
Степа проснулся от собственного крика, сел на кровати, пытаясь понять, где он. Он спал один, в комнате с двумя угловыми окнами, большими, до потолка. В углу комнаты кто-то стоял. Степа присмотрелся в темноте, не зная, как включить свет. Нет… Это же просто раскидистый цветок, ростом с человека… Он в доме Елизаветы. Еще рано, поэтому так темно.
Они приехали глубокой ночью, им тут же накрыли стол, Елизавета пила чай из большой кружки с узорами, обхватывая ее обеими руками, белыми, мягкими, улыбалась, а Степу валил сон, он с трудом поддерживал разговор. Он отчего-то устал так, как будто не спал несколько ночей. События последних дней перегрузили мозг, тот требовал, чтобы ему дали перерыв. Неожиданная переоценка вообще всего измучила Степу до невозможности.
Хорошо, пить он больше не будет, тем более что пьянство не приносит ему облегчения, даже забытье потом – тяжелое и мучительное. Но что делать-то дальше? Как жить? Куда идти? С кем? Зачем? Крутиться, как Вадик, набивая брюхо и мордея год от года? Без смысла, без цели, без того главного, что наполняет каждый день? Откуда в нем это? От матери, живущей идеалами русской литературы девятнадцатого века, авторы которой переосмыслили весь интеллектуальный и духовный опыт человечества и словно коллективно, друг за другом, иногда параллельно, вывели некий нравственный закон, простой и ясный, соответствовать которому крайне сложно, а не пытаться соответствовать, коль скоро ты его понял, – нельзя? Хотя нет, отец тоже всегда требовал, чтобы Степа и читал, и думал, и не совершал бессмысленных и бездумных поступков… А сам вот – додумался…
От мыслей об отце сон прошел окончательно. Степа понял, что больше точно не уснет. За окном стало рассветать. Значит, сейчас начало восьмого. Степа подошел к окну.
Большой сад с высокими деревьями, сейчас почти облетевшими. Наверное, здесь очень красиво летом и зимой. Интересно, строила ли Елизавета дом или уже кто-то жил до нее, кто-то считал этот сад своим… Хотел бы Степа так жить? Не в саду, а с Елизаветой. Быть ее мужем, другом – именно так ей хочется, так показалось Степе. Младшим другом, о котором она собирается заботиться… Странно, как всё странно…
Ванная комната, довольно просторная, с окном, оказалась за стеной, узкая дверь вела из комнаты, где Степа спал. Вчера Елизавета кивком показала ему на второй этаж, просто улыбнулась: «В угловой комнате наверху тебе будет лучше всего», ничего больше не говоря, не намекая ни на что. Степа, как бы он ни хотел спать, поймал себя на том, что в эту секунду он почувствовал и облегчение, и некоторую неловкость. Он… должен сейчас что-то сказать? Что-то сделать? Он посмотрел на Елизавету, а она сильно помотала головой, как девочка, смеясь: «Нет-нет, всё забудь, помрачение рассудка было – от твоей красоты! Уходи наверх!» Степа кивнул и молча, в несколько прыжков поднялся наверх, заставив себя обернуться. Елизавета, стоявшая внизу, помахала ему, как будто он взбежал на трап самолета.
