Степа, как обычно, не особенно вдумывался тогда в такие тонкости. Женщины всегда как-то всё усложняют. В жизни ведь всё гораздо проще! А женщины видят по-другому, как будто у них есть зрение в другом диапазоне. Получается, они видят то, чего не видят мужчины? Даже если и так, это знание – необязательное, лишнее. Как перед экзаменами им вдруг иногда говорили – выучите хорошо один билет, на выбор, внимательно пролистайте несколько пьес, и всё. Остальное, что проходили в семестре, выходит, было лишь так, для общего образования, не для сдачи. Вот и в жизни – женщины вдаются и копаются в чем-то совершенно необязательном, в том, что жизнь на своих регулярных тестах, контрольных и экзаменах не спрашивает.
Степа понял, что имела в виду Арефьева и почему просила его не дружить с Кириллом только через год, на четвертом курсе, когда во время подготовки дипломного спектакля Кирилл всеми правдами и неправдами пытался заполучить роль Гамлета. Для этого он заплел такую интригу, что Степа даже потом, когда уже всё распуталось, толком ее не понял. Всё закончилось не в пользу Кирилла, и Степа все-таки худо-бедно Гамлета сыграл.
Ему несколько раз пересказывали эту сложную историю со всеми подробностями и девочки, и сама Арефьева, но он так до конца всего и не понял. Может быть, потому что не вдумывался. А не вдумывался не по глупости и скудости ума, а потому что ему было крайне неприятно, физически тяжело понять и принять, что человек, с которым они вместе жили два года в одной комнате, делили еду, деньги, столько переговорили, вел против него какую-то нечестную игру. Мог бы просто сказать: «Степа, давай играть в пару, по очереди». И Степа бы, конечно, согласился, ведь так бывает, некоторые роли играются в два состава. Вопрос, конечно, кто бы играл на госэкзамене… Но дипломные спектакли обычно играют по нескольку раз, со зрителями, и до экзамена, и после. А Кирилл и виду не подавал. До бесконечности репетировал свою значимую, но небольшую роль Розенкранца, повторял несколько диалогов с Гильденстерном и постоянно давал советы Степе, иногда довольно странные, но как будто бы от всей души.
Потом уже Степа понял, что советовал Кирилл нарочно, он хотел, чтобы Степа плохо играл и у него отобрали роль. Но даже когда понял, знание это пропустить глубоко в себя, так, чтобы всё прошлое поменяло цвет, чтобы увидеть всё по-другому, он не смог и не очень захотел. Дружить он больше с Кириллом не стал, но и прошлое своё мучительно перечеркнуть не смог.
Так же, собственно, вышло и с Верой, его Верой, нежной, самой верной, самой лучшей девушкой на земле. То время, когда это было правдой – когда Степа верил в это и считал правдой, – ушло в прошлое. И менять то прошлое Степа не собирается. Да, когда-то наступил момент, и Вера ушла, но это было уже в другой жизни, которой тоже больше нет. И эту жизнь Степа совсем не любит вспоминать.
– Что-то ты загрустил у меня, Степонька, – сказала Елизавета так просто, так по-домашнему, что Степа ощутил какое-то забытое приятное тепло внутри. Так, таким теплым, ласковым голосом говорила Вера давно-давно, в той самой давно забытой жизни. Не так много времени прошло, но слишком много изменилось.
– Нет, – качнул головой Степа. – Всё хорошо.
Ведь он не попадет в зависимость от этой женщины? Так всё странно. Если люди думали, что у него могут быть какие-то отношения с Людмилой Григорьевной, годившейся ему в молодые бабушки, то уж насчет намерений Елизаветы у него самого сомнений уже не осталось.
– Что? – Елизавета улыбнулась, раздув ноздри.
«Наверное, в молодости она была очень красивой, – подумал Степа. – Она и сейчас ничего, тем более у нее молодой муж, как насплетничал Семен».
Молодые жены мужчин старят, а молодые мужья жен молодят, это Степа где-то слышал, наверное, когда проходили по истории драматургии творчество Островского, и в его пьесах было много коллизий с неравными браками и отношениями. И их преподавательница любила разбирать отношения. Тогда Степе по юности казалось: ну что уж так копаться! Всё понятно! Вышел – сыграл! Слова-то написаны. А сейчас он начал понимать – всё сложно и совершенно неясно.
Вот зачем его Елизавета взяла с собой? Как дрессированного медведя, очень красивого? Или он ей по-настоящему понравился? Чем? А она – нравится ему? Да. Как она может ему нравиться, когда он любит Веру? А та Вера, которая сейчас в больнице? Ему теперь нравятся обе Веры? Вообще-то он думал, что свою Веру, ту, что предала его, что прибегала к нему только что на пару часиков, он уже разлюбил… Или ему нравятся все три? А бывает, что и больше женщин нравятся… В гареме-то вон сколько женщин бывает… Но Елизавета… Сколько ей лет? Сорок есть? Меньше, больше? Спросить – неловко как-то…
Военный вездеход, в который Елизавета села, недовольно покачивая головой, и усадила с собой и Степу, уже мчался по довольно ровной дороге.
– Петю в прошлом году московские власти неожиданно посетили, в храм прилетели, так и по району поездили. Вот он дороги сделал. Ненадолго хватило, говорят, только что мне жаловались, что провалился старый мост, на котором покрытие делали новое. Но, в общем, пока можно ездить. В других районах у нас ой-ёй-ёй… – говорила Елизавета, внимательно глядя на Степу.
Степа не нашелся что на это сказать. Семена Калашникова бы сюда, он бы поддержал разговор с Елизаветой.
– Как считаешь, почему у нас так всё плохо? Страна была богатая, стала бедная и нищая, а, Степ? Вот мне область досталась, а я не знаю, как все прорехи залатать. Никак. Поэтому церкви реставрирую. Хотя бы красота будет, тем более на церкви люди любят жертвовать. А так – не разгребешь и за год. Я уже второй год, а пока ничего с места не сдвинулось. Всё равно что руками бетонную стенку толщиной в полметра толкать, такое у меня иногда ощущение. К тому же чуть отвернусь – всё уже разворовали. И представляешь – круговая порука, только в плохом смысле. Все друг на друга кивают, друг друга сдают. А концов всё равно не найдешь, слишком многие в доле и замараны. Думала, муж поможет, он с местными мафиями очень дружен, но он как-то всё из дома пока тащит, в смысле из области. А, как думаешь?
– Говорят, вы монархистка, – просто сказал Степа. – За царя.
Елизавета хмыкнула.
– Ну, я вроде сама как бы царица у себя в области. Так что мне самое дело быть за царя. Но вообще это сложный вопрос, Степа. Я когда-то недолго преподавала музыку в училище. А до этого – в садике, пока дочка маленькая была. А потом жизнь вдруг так повернулась, на сто восемьдесят градусов. У меня карьера была как во сне. Из училища попала в управление культуры. И пошло-поехало.
Елизавета глянула на водителя, молодого парня в военной форме, коротко стриженного, сидящего впереди с ровной спиной, ни разу не промолвившего ни слова, не обернувшегося к ним.
– Человек один, – продолжила она, улыбаясь и совсем понизив голос, так, что Степе пришлось наклонить к ней голову, чтобы слышать, и он ощущал ее нежные, слегка горьковатые духи, – на концерте в меня влюбился и начал меня тащить через все головы, чтобы поближе к себе посадить. Чтобы меня почаще видеть. И вообще – чтобы жизнь моя поярче была и послаще. Разводиться он не хотел или не мог, такая у него ситуация была в семье. А я тоже не настаивала, не хотела греха на душу брать, там у него дети были, двое. Побегать – это одно, а семью разбить – совсем другое. Я уже была жизнью битая и уму-разуму наученная. Даже не знаю, почему я тебе всё это говорю. Просто вижу, что ты как будто с другой планеты. На самом деле. Что ты всё понимаешь как есть. Ведь так?
