– Ясно, – кивнула Елизавета. – Красивая – это здорово. Красота ни разу не спасала мир, но мужчины на это втайне надеются. Что всем их глупостям вопреки появится некая абсолютная красота и всех нас спасет. От ядерной зимы, от мусора, от вашей глупости и жадности. Ладно, идем. Ген, что за машины, что за цирк? – Елизавета остановилась у двух больших вездеходов. – Мы что, за полярный круг сейчас отправимся? По непроходимой тундре?
– Так там вроде бездорожье… – неуверенно сказал Гена. – Что прислали, то и… – Он развел руками.
– Мне просто интересно, откуда у Пети военные вездеходы? Только что жалоба из Москвы пришла – отправили сверху обратно к нам разбираться. Люди нажаловались в Кремль, что Петя три поликлиники собирается закрывать, один фельдшерский пункт на сто сорок километров оставить. Я решила, что это преувеличение. А теперь думаю – нет. Раз тут такой размах… Ну, ладно, едем. Садись. – Она обернулась на Степу, который, как зачарованный, рассматривал вездеход. – Садись и мне руку давай. Нравится? У тебя какая машина?
– У меня… Моя машина осталась в лесу. Я с вами улетел, – проговорил Степа, сам ужасаясь тому, что он говорит. Может, и правильно, что с ним так всё происходит? Если он пошел как зачарованный за женщиной вдвое старше его, замужней, облеченной властью, и забыл про свою машину, самую лучшую, быструю и красивую машину, которую не надо было покупать. Зачем ему теперь такая дорогая машина? Один налог чего стоит…
– Ничего с ней не будет! Волки разве что вокруг нее побегают. А надо будет – так и отгоним в город. Эвакуатор приедет и заберет. Постоит на спецстоянке. Ничего невозможного нет, – улыбнулась Елизавета. – Хорошая машина?
– Вроде да, – ответил Степа. – Дорогая.
– Ген, разберись с машиной. – Елизавета легко махнула рукой.
– А? – Гена, отвлекшийся на секунду, тут же подскочил.
– Я тебе деньги плачу, чтобы не повторять то, что я сказала. Я с ума сойду, если все приказания буду по сто раз повторять.
– Два раза хотя бы, Елизавета Сергеевна.
– Если ты не слышал, что я сказала, если ты во время своего рабочего дня ворон ловишь, то я возьму другого помощника. У меня очередь стоит на твое место. Ребята все моложе, могут сутками не спать и не есть, ждать приказаний. И четко их выполнять. За такие-то деньги, которые ты у меня получаешь! Шесть учителей замертво падают за твои деньги, простояв на ногах семь уроков и еще отбегав до вечера на дополнительные подработки. Им я столько не плачу, нет денег на всех. А тебе плачу. А ты брюхо растишь.
– Елизавета Сергеевна… – У Гены, ловившего теперь каждое слово губернаторши, от перенапряжения мыслей и чувств выступили капельки пота на побуревшем лице.
– Нет? Не слышал. Всё, уволен.
– Елизавета Сергеевна!.. – Гена замотал изо всей силы головой. – Да черт… У меня Настя рожает…
– У тебя Настя на четвертом месяце, кого она рожает? – Елизавета Сергеевна улыбнулась. – Какие же вы слабые… Это тебе урок. Последний раз прощаю. Отрабатывать паек свой надо, Гена. Разжирел, освинел, посмотри на себя. Спортом займись. Мне стыдно, что у меня такие помощники. Ты меня дискредитируешь своим видом, ты понимаешь? На меня посмотри. Мой вес – от здоровья, а твой – от свинства. Я сегодня в семь утра двенадцать бассейнов по пятьдесят метров кролем проплыла. А ты, Гена, что утром делал? Опохмелялся? Ты мне рожей своей плохую славу делаешь. Даром что во многое успел влезть. А так бы пинка под зад еще вчера дала.
Степа смотрел, как менялось выражение Гениного лица. Вот так бы сыграть… Все ведь со стороны понятно. Где искреннее возмущение, ярость, гнев, ненависть – да, конечно, не с глубокой же любовью к хозяйке Гена всё это слушал, а где маска – покорности уважения, преклонения, даже восхищения, и главное – бесконечного подобострастия, готовности подчиняться беспрекословно. Зачем Елизавета окружает себя такими людьми? Неужели нет нормальных? Наверное, нет. Ей нужны холуи, а холуйская природа именно такая.
Степа вспомнил, как на третьем курсе они ставили несколько актов из «Леса» Островского. Да, правда, как всё похоже. Ему дали роль Несчастливцева, он был рад именно этой роли, где в персонаже человеческое не было заглушено сложными жизненными обстоятельствами. Как же Степе нравились слова его героя: «Несчастлив тот, кто угождать и подличать не умеет!» Он в них тогда особенно не вдумывался, всё и так понятно было.
Сам Степа никогда не подличал и никому не угождал. Что приходило к нему, то и приходило, а искать какие-то левые, мутные дорожки он не пытался. Наверное, так его воспитали в семье, но он об этом не слишком много думал. Счастлив ли он сам, Степа в то время себя не спрашивал и что имел в виду его герой, понимал с трудом. Но интуитивно Степа чувствовал – Несчастливцев ему очень близок, и играл его так, что Арефьева щурилась с удовольствием и лишь повторяла: «Да… Ты, главное, в него не заигрывайся… Ну, ты-то сам не Несчастливцев, не забывай… А так – молодец, хорошо… И объяснять ничего не нужно. Ты правильный артист, Степа, нутром всё понимаешь, не головой. Голова-то нам, художникам, только мешает…»
А его товарищу в другой пьесе дали тоже главную роль – Глумова. Арефьева поначалу хотела, чтобы ее любимый Степа играл в трех актах из разных пьес две главные роли, на контрасте, – Несчастливцева, бродячего актера, и Глумова, молодого проныру-карьериста, бедного, безродного, изо всех сил карабкающегося наверх с помощью личных контактов, но потом худрук сама, по какой-то причине неожиданно передумала. Степа не стал спрашивать – почему, он не был неуёмно жаден до ролей. Есть хорошая роль – и ладно. А товарищ его, репетируя роль, как-то стал меняться.
Пока Степа учился, он слышал миллион баек о том, как некоторые большие артисты, играя или особенно подолгу репетируя какие-то роли в театре, на время становились как будто другими людьми. Ведь не зря же церковь раньше считала актерскую профессию бесовской. Если репетируешь и играешь на совесть, ты на самом деле словно впускаешь в себя какую-то другую душу. Душу, созданную драматургом или писателем и живущую где-то в параллельном мире, где людей нет, а есть души, но они не менее реальны, чем их физические воплощения. Именно так всегда говорила Людмила Григорьевна. Душа героя уже есть, она создана в виде мыслеобраза, говорила она. Вам ничего особенно придумывать самим не надо. Вам надо найти, встретить эту душу, рожденную Толстым, Островским, Тургеневым, Чеховым, Гоголем, Шекспиром или Булгаковым.
И, наверное, с его товарищем так и произошло. Он встретил того Глумова, который родился в фантазиях Островского, и Глумов постепенно прочно поселился в его собственной душе, как будто заменив ее. Кирилл стал по-другому общаться с товарищами, стал постоянно хитрить, неожиданно получил повышенную стипендию при своих тройках по общеобразовательным предметам, то и дело выходил из кабинета Людмилы Григорьевны, которая лишь ухмылялась и качала головой ему вслед. Как-то однажды спросила негромко у Степы: «Дружишь с Кириллом?» Степа пожал плечами: «Да». «Чудные вы, мальчики, – вздохнула тогда Арефьева. – Ну, дружи, конечно, только особенно не откровенничай с ним. Подленький паренек. Ищет везде свою маленькую выгоду. Да хочет такими путями идти… Тебе, Степушка, с ним точно не по дороге».
