Старик помолчал, терпеливо разламывая и подкладывая бересту. Степа тоже молчал, оглядывая комнату. Чудеса. Человек сам, топором и пилой построил дом и живет в нем. Как будто не было целого века технического прогресса… Степа заметил в углу красное знамя, рядом висело несколько полок с книгами. Книги стояли и лежали везде – на полу, на самодельной этажерке, стопка – на полу у кровати.
– Живу и живу, – продолжил Семен. – Ко мне сначала привязывались, а потом отстали, вот, смотри, что у меня есть… Дали мне… для собственного спокойствия… Если их вдруг кто спросит: «Кто это там такой у вас живет?» А они р-раз и разрешение им предъявят! – Старик довольно ловко, не охая, приподнялся с корточек и взял с полки какую-то бумагу в рамке.
«Разрешено временное проживание в палатках и других самодельных жилищах…» – прочитал Степа.
– Что это? – удивленно поднял он глаза на старика.
– Я бы и без их разрешения жить здесь стал. Или не здесь. Ушел бы еще дальше, где совсем цивилизации нет. Мне среди них места нет. Я не согласен. И я всем так и сказал. Меня не спросили, когда страну ломали. И когда дочь моя в такой разгул в столице пошла, что себя потеряла. Кто она теперь, где, с кем, мы и не знаем с ее матерью. Такие вот дела.
– Она жива? – осторожно спросил Степа.
– Жива, – коротко ответил старик и не стал продолжать. – Давай чаю. Будешь?
Степа кивнул. Если бы здесь была связь, он бы позвонил или написал матери: «Спасибо, мама. Это то, что мне было нужно». Но связи не было, и слова эти пришлось сохранить в душе, чтобы потом не забыть поблагодарить мать. Тоска, которая постоянно наваливалась на него уже несколько месяцев хотя бы раз в день и до конца никогда не уходила, совершенно отошла от него. Степе вдруг показались такими странными его мысли о бессмысленности всего… А ведь он толком еще и не поговорил со стариком. Просто столкнулся с совершенно другим миром, в котором другие законы и другие ценности.
Семен поставил чайник на печь, в которой уже хорошо разгорелись дрова.
– Вы без электричества обходитесь? – спросил Степа.
Старик улыбнулся.
– Не совсем. Мне тут одни люди привезли генератор. А другие – солярку. Я включаю иногда, заряжаю телефон, компьютер… и там… что еще нужно… Связь здесь телефонная слабовата, Интернет ловит плохо, но вон в том углу получше, я себе антенну с усилителем сделал. Если что надо, я хожу в соседний поселок, раз в месяц приблизительно. Натуральным хозяйством не проживешь. Да и государство бандитское мне пенсию как-никак на десять поделило и десятую часть выплачивает. Остальное бедным министрам собирает в котомку, чтобы детям их веселее было за границей гулять.
– А сколько километров до поселка? – спросил Степа, поскольку совершенно не знал, как поддерживать такие разговоры о пенсии, министрах и политике.
– Около шестидесяти. Машина у меня в городе осталась. Жена не водит, машина ржавеет во дворе. А здесь на моей застрянешь, даже летом, смысла нет. Вот, телегу сделал. – Семен показал на двор, где на самом деле стояла хорошая новая телега. – Да лошади пока нет. Лошадки теперь сто́ят как автомобили. Так я, если надо что, до дороги иду, там два раза в день автобус ходит. А то и на попутке доеду. У меня уже тут все свои – и водители автобусов, и милиция местная.
– Полиция… – машинально поправил Степа.
– Это у вас, у тех, кто всё принял, что с вами сделали, – полиция, сынок. А у меня – милиция. Меня не спросили. А я – не согласен. И не буду принимать. И поэтому здесь живу, чтобы они – там!.. – старик потряс кулаком, глядя наверх, – …знали, что есть такой Семен Калашников, который с их режимом не согласен. Не принял его. Остался в Советском Союзе.
Степе показалось, что старик не очень уверенно это говорит. Он с сомнением посмотрел на Семена.
– Что? – спросил тот. – Думаешь, спятил я? Нет. Я всё понимаю. Союза больше нет. Давно уже. Разбили, осколки собрали и выбросили. А у меня тут, считай, – анклав. Советская власть на территории одного, отдельно взятого двора.
– В чем она выражается? – спросил Степа.
– Да ни в чем, – усмехнулся Семен. – В болтовне. Ты ведь так думаешь? И все так думают. Просто закон – он где? Внутри каждого. Вот внутри меня остались правда и закон того времени и того строя. Ты, кстати, как ко всему относишься?
– К чему?
– К прошлому, к настоящему… За кого? За царя? За монархию? За олигархов? Или с новыми красными бегаешь, которые на тех же машинах на митинги подъезжают, что и олигархи?
– Да я… – пожал плечами Степа. – Я вообще ни за кого. Я политику не люблю.
– А ее нельзя любить или не любить. Можно закрыться с головой, спрятаться. Она – вокруг тебя, политика.
– Не знаю… Я ее не ощущаю. Живу и живу.
– Как сорняк ты, значит, живешь!.. – рассердился Семен. – Даже мухи в политике разбираются!
Степан усмехнулся.
– Что ты лыбишься? – продолжал старик. – Муха знает, когда ты убить ее хочешь, а когда просто мимо идешь. И прячется, когда надо. Это и есть политика. Чашки давай, бери себе большую, а моя вот… И стаканы доставай, из шкафчика…
Степа открыл дверцы удивительного шкафчика. Видно было, что он собран из разных частей, одна дверца прикручена проволокой. Степа неожиданно вспомнил, как он пытался обустраивать свою новую квартиру, которую купил после съемок и которую у него теперь отобрали за неуплату кредита. Они ездили с Верой в мебельные салоны, Вера выбирала кровать, со значением посматривая на Степу, мягонько смеясь, наконец выбрала – огромную, с одной стороны закругленную, дорогущую кровать из редкой породы дерева. Степа только сейчас понял, что цена этой кровати – это приблизительно три года материнской зарплаты. Понять он это мог и тогда, но мысли в ту сторону как-то не шли.
Вера купила еще белый кожаный диван с креслами, роскошный стол с восемью стульями, заказала кухню и шкафы. Всё это было нереально дорого, как потом понял Степа, именно туда ушла приличная часть гонорара. Он не понимал, зачем нужно обязательно покупать всё такое дорогое, зачем было выписывать двери в обе его ванные комнаты из Италии, двери ехали три месяца и не влезли в проемы, пришлось расширять проемы, заново красить стены, наносить художественную штукатурку. Но Вера стояла на своем, крепко держа его маленькой ручкой, и в такие моменты Степа переставал хорошо соображать.
Наверное, он любил Веру. Что тогда любовь, если не это? Поэтому, когда Вера, ничего не говоря, ушла от него и вышла замуж, Степа совершенно растерялся. Он как-то не думал о том, что может остаться без нее и что она, оказывается, его не любит. Совместить всё происшедшее в правильную логическую цепочку голова отказывалась. Поэтому Степа тогда и запил. А когда запил, то постепенно потерял всё, что оставалось, – как-то разошлись остатки денег, куда-то пропали друзья. В отличие от многих Степа не мог долго пить не просыхая, так чтобы ни дня ни ночи не было. Но бутылка стала постоянным атрибутом в его доме.
