Мать сказала это так беспомощно, что у Степы всё сжалось внутри. Он представил себе, как она вот так сидит, долгими вечерами, перед телевизором, одна. За окном темно – район их освещается плохо… потом идет по пустой квартире, ложится спать, ей не спится, она думает о чем-то своем… Не разобраться… Раньше он и не думал о таком. А теперь что – повзрослел?
– Мам… Для чего ты так говоришь? Чтобы я не пошел ему морду бить?
– Морду? Папе? – Мать горько улыбнулась. – Я говорю правду.
– А давно это у него?.. В смысле… – Степа запнулся.
– Сколько они встречались, я не знаю, а ушел он в начале лета.
– Вы же друзья, что ж он тебе, как другу, не сказал!..
– Не надо меня пинать, Степа. Я виновата в том, что он ушел. Я убеждена, что всегда виновата женщина. Но я, наверное, пропустила тот момент, когда ему стало очень скучно.
– Ты же не клоун, чтобы его развлекать… – неуверенно сказал Степа.
– Так всё сложно, Степа. Не знаю. Раньше всё знала. Других учила. А теперь не знаю. Читаю одни и те же книги, преподаю много лет. А не знаю. Мудрость в книгах та же, да я другая стала. Я теперь другими глазами классику читаю. Вижу, что и наши великие писатели тоже многого не знали. Вопросы себе задавали, а ответов не знали.
– Я пойду к отцу.
– Конечно, пойди. Он рад тебя будет видеть.
– Мам… – Степа повнимательнее присмотрелся к комнате. – А ведь здесь раньше была икона.
– Убрала, – просто сказала мать.
– Почему?
– Так. – Она отвернулась.
– Ты… больше не веришь в Бога?
– Нет. В смысле – верю. Но… Как тебе объяснить, сынок… В какой-то момент я стала так зависима от церкви. Даже не от веры, именно от церкви. Может быть, и это тоже немного раздражало Володю. Но я поняла, когда уже поздно было.
Степа видел: то, что говорит мать, для нее понятно давно. Она не впервые об этом задумывается.
– Ты в себе ищешь вину, мам? Ты ни в чем не виновата.
– Конечно, конечно, сынок… Так никто ни в чем не виноват…
– И как ты теперь – и без него, и без церкви?
– Почему… Я хожу иногда в церковь… Вот был день смерти бабушки… И так… иногда… Вера моя никуда не делась. Поначалу, когда он ушел, я вообще каждый день ходила в церковь. Стала там общаться много с женщинами. Принимала участие в жизни прихода. И, знаешь, мне стало трудней. Не легче. Пока я была там – всё хорошо. Но когда я приходила домой, мне было еще хуже, я чувствовала себя совсем одинокой и беспомощной. И очень… зависимой… Бога дома не было, Бог там оставался, в церкви… А дома была пустота… Не знаю, как объяснить. Может быть, я просто как-то неправильно верю.
– А что ты делаешь по вечерам, мам? – вдруг спросил Степа.
– Ты так изменился, сынок… – Мать погладила его по щеке и поцеловала. – Ты не пей больше, пожалуйста. Ты можешь погибнуть. Ты сильный, конечно, но не настолько.
– Я вообще не сильный, мам, – вздохнул Степа. – Я и сам не знаю, какой я.
– А хотел бы знать?
– Теперь да.
– Уже хорошо.
– Ты не сказала, что делаешь по вечерам, – напомнил Степа.
Мать улыбнулась.
– Все лето молилась. А потом стала понимать, что остальные люди – те, кто не молится с утра до вечера, не проводит в церкви каждый день по несколько часов, те, кто не соблюдает всех церковных устоев и праздников, многие из которых давно потеряли смысл в наше время, они для крестьян хороши были, которые жили на земле, – кажутся мне… ну, убогими, что ли, эти люди. Недоразвитыми. И не мне одной – я видела, как женщины из прихода всеми силами стараются агитировать, просвещать, рассылают сообщения о праздниках, поучают, свысока относятся к людям невоцерковленным, как будто только они обладают каким-то высшим знанием или особыми правами. И поняла, что стала практически такой же. Однажды как будто со стороны себя увидела. Иду, в платке, проповедница, всех «жалею», то есть презираю по сути, и нахожу этому такое лживое слово… Жалею убогих, понимаешь? Тех, которые там, в миру. А мы здесь все святые праведницы, знаем истину, несем свет дикарям. И мне это всё активно не понравилось.
– Мам… – Степа взял мать за руки. – Я вообще не думал… не знал… Как сказать, не знаю. Получается, ни о чем вообще, что ли, не думал. А сейчас, когда сам вдруг затормозил…
– Или тебя затормозили… – улыбнулась мать. – Бог-то есть, неважно, веришь ты в него или нет.
Степа помотал головой.
– Мне это мешает – когда я понимаю, что мною что-то руководит. Что бы я ни делал, всё уже решено или решено по-другому будет – у меня тогда опускаются руки. Поэтому мне лично вера мешает.
– Всё не так… Вера же не в том, что нами руководят и мы бессмысленные игрушки или существа, лишенные воли. Чтобы верить, тоже воля нужна. Особенно если ты веришь по-своему. А это грех вообще-то… Вот я и думаю об этом. И как-то заполняю свою жизнь.
– Не раздавай больше рекламу, хорошо? – попросил Степа.
– Сынок… – Мать погладила его по голове. – Меня это не настолько унижает. Я ведь не милостыню прошу. Больше, чем я была унижена в школе, когда у меня забрали моих детей, мои часы по русскому, мой класс, я не могла быть унижена. А перед этим еще Володя… Обрушился весь мой мир. Ничего, кроме тебя, не осталось. Да и ты у меня непристроенный. Поэтому я так обрадовалась, когда ты приехал с этим мальчиком. Я подумала – вот оно, ради чего стоит жить.
Степа в нерешительности замер. Потом зачем-то сказал, сам себя не понимая:
– Мам… это, в общем… мой сын.
– Да? – Ольга Петровна недоверчиво и обрадованно посмотрела ему в глаза. – А зачем же ты тогда…
– Потому что всё непросто.
– Хорошо. Я очень рада. Правда. – У матери на глазах выступили слезы, она их быстро вытерла. – Прости, пожалуйста. Но я… Степка… – Мать обняла Степу и крепко-крепко к нему прижалась. – Ты еще такой маленький для меня. Я совсем не вижу в тебе взрослого.
– Так его и нет, мам, – вздохнул Степа, – этого взрослого. Я и сам его не вижу.
Мать почему-то больше ничего не стала спрашивать – ни о Вере, ни о Гоше. Степа ждал ее новых вопросов, но она лишь гладила Степу по руке и молчала, словно боялась спросить и услышать что-то другое.
– Мам… – От неловкости Степа встал. – Я сейчас к отцу пойду. Он на вахте, ты говоришь?
– Да, – как-то отстраненно кивнула мать. – Да-да. В клубе должен быть. Он иногда мне оттуда пишет сообщения.
– Тебе? – удивился Степа.
– Я же говорю – мы друзья, – улыбнулась мать. – Я ему как старшая подружка. Или даже… как старшая сестра.
– Отец разве младше тебя?
– Был старше. Теперь чувствует себя младше, наверное. Он мне жалуется на здоровье, там ведь не пожалуешься, зачем ей это, она только раздражается, она еще в том возрасте, когда все проблемы со здоровьем кажутся надуманными или вызванными твоим собственным плохим поведением. У него с пищеварением проблемы, а она его на смех поднимает. Он лекарства свои прячет. А она его дедом в шутку зовет, представляешь? Как ему такое слышать? Папе еще пятьдесят восемь лет… Какой он дед?
