– У Юнга? Не помню такого… Это ж надо, придумать какое-то коллективное бессознательное! Бессознательное сугубо индивидуально. Каждый забывает и вытесняет по-своему!.. Нет, я не помню, кто такой Юнг. И не желаю помнить…
10
Все-таки надо признать: теория Фрейда в целом, а в особенности теория детской сексуальности, буржуазна до невозможности. Буржуев вообще преимущественно интересует секс. А речь идет о советском ребенке. Советские дети, советские пионеры не знали такого слова. Они, как и все советские люди, делились на «сознательных» и «несознательных». И никаких «бессознательных»!
А советская психология учила, что игры ребенка – отражение социального опыта. Бытие определяет, сознание – отражает.
Но дома меня не били! Меня даже не шлепали… Однажды папа шлепнул два раза. Однажды – два раза. И все.
И в школе тоже не били. Я имею в виду не детей (хотя они тоже не били), а учительницу начальных классов. Меня учительница не била.
Но не била только меня и Сашу Мельника. Мы с ним были отличниками. Я – с натяжкой, а он – абсолютный отличник: звонкий голос, прекрасная дикция, на голове – густой стриженый «ежик». (Больше я ни у кого не видела такой «ежик»: кажется, тронь – и уколешься.) А всех других – били, указкой. Это было не в буржуазной консервативной Англии, где до 70-х годов в школах официально существовали телесные наказания. Нет, это было в «нашей» советской школе, в шестидесятых.
Правда, это была не обычная школа, а интернатская. Интернат был тот самый, где папа тренировал свою знаменную группу.
Мама сначала лелеяла мысль отдать меня в английскую спецшколу. И ведь была возможность! Тогда все учились по месту прописки. Но существовали такие места, точнее такие дома, где селили по большей части актеров, ученых, литераторов, композиторов. (А были еще целые районы, где селили рабочих-лимитчиков. Каждый завод мог взять на работу строго определенное количество «не москвичей». Это называлось «лимитом». Рабочим, устроившимся на завод по «лимиту», давали в Москве прописку.) Школы рядом с домами ученых и литераторов часто были «спецшколами». В частности, языковыми. Учителя, однако, могли отдавать своих собственных дочек и сыновей в любую понравившуюся им школу. Такая в то время была учительская привилегия. Но папа не видел смысла в какой-то английской спецшколе. С его точки зрения, все возможные жизненные блага, все возможные детские радости существовали под крышей его интерната: библиотека, театральный кружок, живой уголок, садово-опытный участок, походы (со старшеклассниками), почти бесплатные завтраки и обеды (и ужины для тех, кто ночевал в интернате), бесплатная школьная форма – парадная и на каждый день. Кроме формы еще могли выдать ботинки, туфли, какое-нибудь белье – по заявлению от нуждающихся родителей. Ну и опять же знаменная группа!
Мама, я думаю, сомневалась. В отличие от папы, который «познал» интернат уже в сознательном возрасте, мама жила в интернате во время эвакуации.
Но в английскую школу меня некому было возить. Туда нужно было ехать на троллейбусе, две остановки, а потом еще и переходить Ленинский проспект. Ехать ладно. А вот переходить дорогу! Мама боялась, что я «ужасно рассеянная» («идет по улице и ничего вокруг не видит»). Могу не заметить какую-нибудь машину, которая внезапно выскочит из-за угла. И светофор не спасет…
Вот мама и сдалась.
Я пошла в интернатскую школу. Мою учительницу звали Валентина Ивановна. По словам папы, она считалась «сильным учителем». Но с точки зрения мамы, у Валентины Ивановны был явный недостаток: она была молодая. А значит, не очень опытная. Опытная учительница обязательно пожилая. И она в силу опыта «дает прочные знания». Что значит «прочные знания»? Ты запомнишь их на всю жизнь – вот что это значит. Через десять лет после школы, через двадцать и тридцать лет ты по первому требованию сразу вспомнишь, чему равен квадрат гипотенузы. Сумме квадратов двух катетов – мама до сих пор это помнит! У нее в школе была отличная учительница математики. И мама увлеченно рассказывала, как их математичка вела уроки: строгая, справедливая, умеет держать дисциплину. А темп урока какой! То одно задание, то другое – головы2 повернуть нельзя. А как шутила математичка! «Шлыгина, я вчера видела вас на концерте художественной самодеятельности. Ногами вы работаете прекрасно, а вот голова у вас совсем не работает!» – и класс валился от смеха…
Наверное, с темпом урока у Валентины Ивановны действительно были проблемы. Но по части «прочных знаний» она старалась, мне кажется. И по части красивого почерка. Красивый почерк советского ученика лежал в основе его обучения.
Интернатские учителя начальной школы были приверженцами старых, проверенных методов. Тут в первых классах еще писали простой ручкой с пером – как в довоенное время и в первое десятилетие после войны: нажим (нажимаешь на ручку – получается толстая линия) – волосок (ослабляешь нажим – и линия становится тонкой). Чернильницы и перочистки (такие маленькие войлочные штучки, о которые вытирали съемные перья ручки) были живыми реалиями. А опрокинутые чернильницы, кляксы и неисправные перья, царапающие бумагу, – проклятием первоклашек. Но без этого почерк не почерк. Он формируется через преодоление трудностей.
И с помощью учительской указки. Если учительнице не нравилось написанное, она подходила к ученику и коротко говорила:
– Руки на стол!
А потом била по этим рукам указкой.
Иногда она говорила:
– Правую руку на стол!
Иногда добавляла:
– А теперь левую! Быстро!
Во второй половине дня Валентину Ивановну сменяла Нелли Назаровна. Под ее руководством готовили домашнее задание. Иногда Нелли Назаровна заступала на смену, а Валентина Ивановна уходила не сразу. И тогда они шли вдвоем между рядами парт и останавливались у парты, где сидел «плохой ученик». Валентина Ивановна перечисляла его проступки (сделал много ошибок в словарном диктанте, так, не выучил таблицу умножения на 2, поставил кляксу в тетради для диктантов, бегал на перемене), а Нелли Назаровна суммировала все это, говорила: «Руки на стол!» – и отвешивала то количество ударов, которое представлялось ей достаточно убедительным.
Бить указкой было такой же рутиной, как заливать чернила в чернильницу и промокать написанное промокашкой.
Но меня-то не били! Это сейчас я могу найти рациональные объяснения: отличница, дочка учителя, каждый день ее забирают домой… А тогда во мне просто жило необъяснимое чувство, что ко мне это не относится. Я ж не какой-нибудь второгодник. И не тот, кому предстоит скоро стать второгодником… Но когда Нелли Назаровна с Валентиной Ивановной двигались по рядам, я, как и все другие, инстинктивно вжимала голову в плечи. А когда они останавливались рядом с чьей-то партой, то больше всего в этот миг мне хотелось оглохнуть – потому что все, кого били, реагировали по-разному: кто-то тихонько вскрикивал, ойкал, а кто-то мог и заплакать… Но это было с другими.
И вдруг…
Валентина Ивановна без единого слова шла по рядам, швыряя на парты тетради для контрольных работ по русскому языку.
