Пламя не живет без воздуха; значит, чтобы знать одно, нужно знать другое.
И поскольку все вещи одновременно и причина, и следствие, и нуждаются в помощи, и подают ее, являются и прямо, и опосредованно, и все соединены естественными невидимыми узами, которые связывают между собой самые далекие друг от друга и самые разные из них, – я полагаю невозможным знать части, не зная целого, равно как и знать целое, не зная частей по отдельности.
(Вечность вещей в самих себе или в Боге должна быть поразительна для краткого срока нашей жизни.
Твердая и неизменная неподвижность природы, сравнение ее с постоянными переменами, происходящими в нас, должны производить то же впечатление.)
И в довершение нашей неспособности постигать вещи – то, что они сами по себе просты, а в нас соединились две природы, противоположные и различные: духовная и телесная. Невозможно, чтобы мыслящая часть нашего существа была не духовной, а какой-то иной; и полагать, что мы просто телесны, значило бы отнять у нас всякую способность познания вещей: нет ничего более нелепого, чем утверждать, будто материя познает саму себя. Мы не можем знать, как она это делает.
Таким образом, если мы только материальны, то лишены всякой способности познания, а если состоим из духа и материи, то не можем в совершенстве познавать простые вещи, духовные или телесные.
Вот причина того, что почти все философы смешивают идеи вещей и говорят о вещах телесных, как о духовных, а о духовных, как о телесных. Они смело говорят, что тела влекутся книзу, что они стремятся к своему центру, бегут от своей гибели, боятся пустоты, что у них есть наклонности, симпатии и антипатии – все то, что свойственно только вещам духовным. А говоря о вещах духовных, они их считают словно находящимися в каком-то месте и приписывают им передвижение с одного места на другое, что свойственно только телам.
Глядя, как мы соединяем вещи духовные с телесными, можно подумать, что такая смесь должна быть легкодоступна нашему пониманию. Однако она нам менее всего понятна; человек для самого себя – самый загадочный предмет во всей природе, ибо он не может представить себе, что такое тело, и еще меньше – что такое дух, а менее всего – как тело может соединяться с духом. Вот предел сложности, а между тем это его собственное существо: modus que corporibus adherent spiritus comprehendi ab homine non potest, et hoc tamen homo est
[52].
И чтобы довершить доказательство нашей слабости, я закончу двумя соображениями…
200 (347). Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей Вселенной, чтобы его раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть Вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство Вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает.
Итак, все наше достоинство заключено в мысли. Вот в чем наше величие, а не в пространстве и времени, которых мы не можем заполнить. Постараемся же мыслить как до́лжно: вот основание морали.
201 (206). Вечное безмолвие этих бесконечных пространств меня пугает.
202 (517). Утешьтесь; не от себя вы должны Его ждать, напротив, Его до́лжно ждать, не ожидая ничего от себя.
XVI. Ложность других религий
203 (595). Ложность других религий.
Магомет не убеждает.
Его доводы должны быть очень доказательны, потому что ничем другим не подкреплены.
Что же он говорит? Что надо в него верить.
204 (592). Ложность других религий.
У них нет свидетелей. А у нас они есть.
Бог предлагает другим религиям представить столь же явные свидетельства. Исаия 43, 9–44, 8.
205 (489). Если есть единое начало всему, единая цель всего – всё из этого, всё для этого, – то истинная религия должна учить нас поклоняться только этому и только это любить. Но поскольку мы не способны поклоняться тому, чего не знаем, и любить что бы то ни было, кроме нас самих, религия, предписывая наш долг, должна также объяснить нам эту неспособность и указать лекарства от нее. Она учит нас, что через человека было все утрачено и разорвана наша связь с Богом и что через человека связь эта восстановлена.
Мы рождаемся столь далекими от такой любви к Богу, что непременно должно быть одно из двух: либо мы рождаемся виновными, либо Бог несправедлив.
206 (235). Rem viderunt, causam non viderunt
[53].
207 (597). Против Магомета.
Алькоран так же принадлежит Магомету, как Евангелие – святому Матфею. Многие авторы из века в век его цитируют. Даже его недруги, Цельс и Порфирий, никогда в том не сомневались.
В Алькоране сказано, что святой Матфей был праведник. Следовательно, Магомет – ложный пророк либо потому, что называет дурных людей праведниками, либо потому, что не соглашается со словами праведников об И. X.
208 (435). Без этих знаний, полученных от Бога, люди либо возносились бы душой из-за смутной памяти об их былом величии, либо впадали в уничижение при виде их нынешней слабости. Ибо, не владея полнотой истины, они не могут достичь совершенной добродетели; одни полагают природу неиспорченной, другие неисправимой, и так впадают либо в гордыню, либо в уныние – два источника всех пороков; им остается либо малодушно этим порокам предаваться, либо побеждать их гордыней. Ведь если они признаю́т величие человека, то отрицают его испорченность, так что избегают лени, но губят себя надменностью; а если они признаю́т ущербность природы, то отрицают ее достоинство, так что избегают тщеславия, но при этом впадают в отчаяние.
Отсюда рождаются различные секты – стоиков и эпикурейцев, догматиков и академиков, и т. д.
Одна лишь христианская религия может исцелить оба эти порока, не изгоняя один другим с помощью мудрости земной, но изгоняя их оба с помощью простоты евангельской. Ибо она учит праведников, что может возносить людей до сопричастности Божескому естеству, что и в этом возвышенном состоянии они носят в себе источник всякой испорченности, который делает их на всю жизнь подвластными заблуждениям, невзгодам, смерти, греху; и она кричит последним нечестивцам, что они способны принять благодать Искупителя. И заставляя трепетать тех, кого она оправдывает, и утешая тех, кого осуждает, она такой точной мерой уравновешивает страх надеждой, возвещая о присущей всем двойной способности – и к благодати, и к греху, – что умаляет человека несравненно сильнее, чем то может сделать разум, но при этом не вгоняет в отчаяние, и возвеличивает его несравненно сильнее, чем природная гордыня, но не дает надуваться от спеси. Она ясно показывает этим, что она одна свободна от заблуждений и пороков, и потому ей одной до́лжно наставлять и исправлять людей.
