56 (181). Мы так несчастны, что можем получать удовольствие от какого-то дела лишь при условии, что огорчаемся, если оно кончается неудачей, – а это может происходить и происходит постоянно в тысяче случаев. Кто откроет тайну, как радоваться благу, не огорчаясь от сопутствующего зла, тот решит задачу. Это вечное движение.
57 (379). Нехорошо быть слишком свободным.
Нехорошо иметь все необходимое.
58 (332). Тирания состоит в желании властвовать надо всем и безо всяких ограничений.
Разные палаты – силы, красоты, остроумия, благочестия, и каждая правит у себя, а не над другими. Но иногда они сталкиваются, и сила с красотой начинают драться за власть друг над другом, поскольку власть их имеет разную природу. Они не уживаются вместе. Их ошибка в желании царствовать повсюду. Это никому не дано, даже силе: сила – ничто в царстве ученых, она госпожа лишь над внешним миром. – Итак, эти рассуждения неверны…
58 (332). Тирания.
Тирания – это желание заполучить одним способом то, что можно получить лишь другим. Мы платим разную дань разным достоинствам: дань любви – красоте, дань страха – силе, дань доверия – науке.
Мы должны платить эту дань, было бы несправедливо в ней отказывать; но несправедливо и требовать другую. Вот почему кажутся неверными и тираническими такие рассуждения: я красивый, поэтому меня должны бояться, я сильный, поэтому меня должны любить, я… И точно такие же ложь и тирания в словах: он не сильный, поэтому я не буду его уважать, он не учен, поэтому я не буду его бояться.
59 (296). Когда нужно решать, следует ли начинать войну и убивать множество людей, приговаривать множество испанцев к смерти, – все решает один человек, и к тому же лицо заинтересованное; это должен быть беспристрастный третейский судья.
60 (294). (На самом деле эти бессильные законы он обойдет, следовательно, стоит его обманывать.)
На чем он будет основывать устройство мира, которым желает править? На прихоти каждого человека? Какой будет беспорядок! На справедливости? Но он не знает, в чем она состоит. Если б он это знал, он не поддерживал бы самую распространенную среди людей максиму о том, что каждый следует нравам своей страны. Сияние подлинной правды покорило бы все народы. А законодатели не брали бы за образец, вместо этой неизменной истины, выдумки и прихоти персов или германцев. Она пребывала бы во всех государствах на свете и во все времена, а не так, как мы видим, что справедливость и несправедливость меняются с переменой климата, три градуса широты переворачивают всю юриспруденцию, истина зависит от меридиана. За несколько лет употребления меняются основные законы, у права есть свои эпохи, вхождение Сатурна в созвездие Льва обозначает рождение такого-то преступления. Хороша справедливость, которой речка кладет предел. Истина – по сю сторону Пиренеев, заблуждение – по другую.
Они признают, что источник справедливости – не в обычаях, но в естественных законах, общих всем странам. Разумеется, они бы яростно это отстаивали, если бы безрассудный случай, сеющий законы по свету, нашел хоть один всеобщий закон. Но ирония в том, что прихоти человеческие слишком разнятся между собой, и такого всеобщего закона нет.
Воровство, кровосмешение, детоубийство и отцеубийство – все числилось среди поступков добродетельных. Может ли быть что-либо более странное, чем то, что какой-то человек имеет право меня убить, поскольку он живет на другом берегу и его государь поссорился с моим, хотя у нас с ним нет никакой ссоры.
Разумеется, естественные законы существуют, но этот хваленый разум, сам извращенный, извратил и все вокруг. Nihil amplius nostrum est, quod nostrum dicimus artis est
[18]. Ex senatus-consultis et plebiscitis crimina exercentur
[19]. Ut olim vitiis sic nunc legibus laboramus
[20].
Из этой путаницы проистекает, что один говорит, будто источник справедливости – в авторитете законодателя, другой – в желании государя, третий – в существующих обычаях, и это вернее всего. Ничто не бывает справедливо само по себе, повинуясь одному лишь разуму; все колеблется вместе со временем. Обычай – вот и вся справедливость, по той единственной причине, что он в нас укоренился. Тут мистическое основание его власти. Кто станет докапываться до его истоков, его уничтожит. Ничто так не ошибочно, как законы, карающие нас за ошибки. Тот, кто повинуется им, потому что они справедливы, повинуется воображаемой справедливости, а не сути закона. Закон сводится к самому себе. Он закон – и ничего больше. Кто захочет выяснить его побудительную причину, тот обнаружит, что она крайне легковесна и неразумна; и если он не привык созерцать причуды человеческого воображения, то будет удивляться, как это век окружает подобный закон такими почестями и преклонением. Искусство фрондировать и сотрясать государство состоит в умении подрывать установившиеся обычаи, доискиваясь до их истоков и показывая, сколь мало в них основательности и справедливости. Говорят, надо обращаться к изначальным, первейшим законам государства, которые ложный обычай отменил. Это верное средство все разрушить. Однако народ легко поддается таким речам, он сбрасывает ярмо, как только его распознает, а властители этим пользуются ему на гибель и на гибель нашим любознательным исследователям древних обычаев. Вот почему мудрейший из наших законодателей говорил, что для блага людей их зачастую следует обманывать, а другой, здравый политик, – Cum veritatem qua liberetur ignoret, expedit quod fallatur
[21]. He нужно, чтобы он знал правду о самозванстве власти; когда-то она установилась незаконно, теперь она стала законной. Нужно представлять ее подлинной и вечной и скрывать ее происхождение, если не хочешь, чтобы ей вскорости пришел конец.
61 (309). Справедливость.
Справедливость так же зависит от моды, как и красота.
62 (177). (Три гостеприимца)
Мог ли подумать человек, заручившийся благосклонностью английского короля, польского короля и шведской королевы, что у него не найдется приюта и убежища на этой земле?
63 (151). Слава.
Людские похвалы все портят с детства. О, как это прекрасно сказано! О, как он хорошо поступил, какой он смышленый, и т. д.
Дети в Пор-Рояле, которых оберегают от этих укусов зависти и тщеславия, становятся нерадивы.
64 (295). Мое, твое.
