И тут на меня накатывают воспоминания. Давным-давно, когда мы еще были маленькими, еще до того, как отец ушел, мама могла целыми днями лежать в кровати, совершенно трезвая, но с разбитым сердцем.
И я все понимаю. Мне знакомо ощущение вины за то, чего не делал.
– И после всего этого он решил снова вернуться? – Наклонившись, она поднимает упавший на пол пакет с салатом. – После всего этого он действительно думает, что имеет право входить в наш дом с полными пакетами, как чертов Санта-Клаус, и выставлять себя в самом выгодном свете на моем фоне? Как будто он спаситель, а я – исчадие ада.
– Все не так, мам, – я пытаюсь ее успокоить, – он далеко не Санта.
– Но Дикси ему верит, Джем. Понимаешь? Она верит.
– Но я-то нет, – отвечаю я.
Она продолжает, как будто не слышит меня.
– Я вижу это в ее лице. Она думает, что он исправился.
– Это не так.
– Но ты впустила его сюда. Ты же старше, Джем. Ты должна быть умнее. Ты должна была присмотреть за ней.
Я понимаю, что она хочет сказать на самом деле. Что это моя вина.
Поправив юбку, она трет под глазами, пытаясь вытереть размазавшуюся тушь. Я следую за ней в гостиную. Подняв кошелек, она роется в нем и достает немного денег:
– Здесь десять долларов. Этого хватит на обед вам обеим, верно?
Я киваю и молча беру деньги. Сейчас точно не время говорить ей, что Бергстром помог мне с обедами, а Дикси давно нашла свой способ за них расплачиваться.
– Я в состоянии о вас позаботиться, Джем.
В ее голосе снова слышатся слезы. Схватив меня за руку, она сжимает ее так, будто больше всего на свете хочет, чтобы я ей поверила. Будто знает, что я все равно не поверю.
Так оно и есть, но я оставляю это между строк. И говорю ей то, что она хочет услышать:
– Я знаю, мам. Ты можешь.
Не проходит и секунды, как на ее лице появляется странное отсутствующее выражение. О, я слишком хорошо его знаю.
Отпустив мою руку, она говорит – тихо, словно себе под нос:
– Мне нужно подумать, Джем. Мне нужно немного личного пространства, понимаешь? Мне… Просто оставь меня в покое, хорошо? Сделай вид, что меня нет. Мне нужно побыть одной. Я хочу исчезнуть.
Она хочет исчезнуть. Я прекрасно знаю, что это значит на самом деле. Мне нужно остановить ее, не дать ей сделать еще один неверный шаг, но я остаюсь на месте, молчаливая, уставшая и истощенная. Во мне больше нет ни любви, ни сочувствия. Она почти прямо сказала, что она собирается принять дозу, а я уже ничего не чувствую.
– Спокойной ночи, мам.
Она проскальзывает мимо меня, и я оборачиваюсь, смотря ей вслед. Ее фигура становится все меньше и меньше, пока окончательно не исчезает во мраке коридора. Съеживается в ничто.
9
Дикси сидит на кровати. Единственный свет в комнате – проникающие сквозь окно огоньки фонарей, крадущиеся длинными полосами по потолку. Одеяло, простыня и подушки разбросаны по ее кровати, словно в нашей комнате только что прошел маленький ураган. Как же ей повезло. В отличие от меня, Дикси умеет плакать вот так, по-настоящему, выпуская наружу абсолютно все свои чувства. Я никогда так не умела. Все мои слезы остаются где-то глубоко внутри и копятся, копятся, копятся. Когда я представляю их, вижу только горку маленьких острых камешков внутри меня. День за днем они копятся, постепенно заполняя кончики пальцев, руки, ноги, живот. И тянут меня вниз, к земле.
Сегодня мне определенно нужно покурить.
Я надеваю куртку, нащупываю в кармане пачку сигарет и натягиваю ботинки.
– Ты куда? – тихо спрашивает Дикси.
– На пожарную лестницу.
– Можно с тобой?
Ее голос срывается, и она всхлипывает, не договорив.
– Имей в виду, в парке темно.
– И что?
– Ты же всегда боялась темноты.
Она всегда боялась темноты, странных звуков и теней. А еще долгих, слишком долгих часов, которые мы коротали за игрой в побег после школы, когда мама была на работе, а отцу было не до нас. Если честно, меня это тоже пугало. Но я не подавала виду, изо всех сил стараясь отвлечь сестру.
«Нарисуй мне динозавра, Дикси».
«Нарисуй мне принцессу».
– Все дети боятся темноты, – отвечает она.
– Наверное.
Мы выбираемся наружу. Металлическая решетка пожарной лестницы оказывается влажной и скользкой. Идея сидеть на мокром уже не кажется мне такой радужной, и, заглянув в окно нашей комнаты, я вытаскиваю плед. Ненароком коснувшись сигарет, я отчетливо понимаю, что моя маленькая тайна вот-вот развеется пеплом. Если я закурю при Дикси, я потеряю единственное, что мне принадлежит, – мой секрет, мой тайный ритуал. Но соблазн удивить Дикси слишком велик. Показать ей, какая я на самом деле. Снова стать старшей сестрой.
Медленно засунув руку в карман, я извлекаю на свет картонную коробку:
– Будешь?
Глаза Дикси становятся круглыми, как плошки.
– Ну? – Я усиленно делаю вид, что ничего особенного не происходит.
– Цитируя маму, – поднимает на меня глаза Дикси, – спрошу: ты что, меня разыгрываешь?
Я не двигаюсь с места, и короткий нервный смешок вырывается у Дикси прежде, чем она успевает прикрыть рот рукой. Она спародировала маму настолько похоже, что я почти вижу ее, смотрящей на меня с сигаретой в руках, уперев руки в бока. И сама не удерживаюсь от смеха. Мы изо всех сил стараемся не смеяться слишком громко, но наши руки все равно трясутся, когда мы поджигаем наши сигареты. Этот смех – странный, нездоровый, оставляющий тяжесть в груди – больше похож на плач.
Судя по тому, как Дикси затягивается, это не первая ее сигарета. Я не показала ей ничего нового.
Я решаюсь заговорить только после того, как мы делаем еще пару затяжек:
– Мама все выбросила.
– Что выбросила?
– Еду.
– Остатки с ужина?
Я затягиваюсь, выдыхаю белесый дым и наблюдаю, как он извивается призрачной змеей и уплывает сквозь решетку пожарной лестницы. Она так верит в мать.
– Всю еду, Дикси. – Я даю ей время осознать услышанное. – Я пыталась ее остановить, правда.
Мы обе замечаем странного мужчину на нашей улице, таращившегося на нас, и замолкаем, пока он не уходит. Дикси тушит наполовину сгоревшую сигарету прямо о пруты лестницы и бросает вниз так непринужденно, будто проделывала это сотни раз. Ее пробивает легкая дрожь.
– Она еще не спит? – тихо произносит она.
– Не знаю. Она ушла в свою комнату, – произношу я, выкинув свою сигарету. – Она сказала, что ей нужно побыть одной.
