Подавшись вперед, я склоняюсь к самому уху Денни:
– Ну, может, у тебя найдется хоть немного монет?
Он молча качает головой и отодвигается. Я задумалась, стоит ли рассказать об этом мистеру Бергстрому на нашей встрече сегодня, и если стоит, то как рассказать об этом так, чтобы выставить себя в лучшем свете.
Не оставляя надежды, я поворачиваюсь к Адаму:
– Ты ведь знаешь Дикси Тру?
Это срабатывает, как я и рассчитывала.
Адам оборачивается:
– Да, знаю.
– Она учится с нами на социологии, – добавляет Денни, – и на английском.
– Дикси – моя сестра.
Может быть, если они будут об этом знать, то я покажусь им интересной, а не странной.
Они обмениваются взглядами.
– Серьезно? Она твоя сестра?
Голос Денни срывается, переходя в смех. Адам лишь сдавленно хихикает.
– Не верите – спросите у нее сами.
Я знала, что они не спросят. Такие мальчишки, как они, – прыщавые, тайком играющие с экшн-фигурками – отваживаются только украдкой поглядывать на Дикси. Заговорить с ней им точно слабо.
Из кармана Денни наконец-то показывается смятый доллар.
– Вернешь мне завтра, договорились?
– Конечно, – киваю я.
Две минуты спустя на моем подносе уже красуются ароматная порция равиоли с чесночным хлебом, печального вида салат с парой сухариков и пакет молока. Стоящий на кассе Лука разочарованно качает головой:
– Я все видел, Джем.
Я молча протягиваю ему три доллара. Вздохнув, парень передвигается на табурет, шелестя рукавами школьной ветровки, и пробивает мой заказ.
– Я все им верну.
– А может, будет проще попросить родителей заполнить заявку на бесплатные обеды, раз у тебя вечно нет денег? Сколько еще тебе напоминать?
Я смотрю на потрескавшуюся, затертую желтую школьную эмблему на его груди – лев, потерявший половину гривы и треть морды в неравной схватке со временем.
– Хорошо.
– Хорошо – хорошо, – передразнил он, – ты всегда так говоришь, а потом я вижу, как ты выпрашиваешь четвертаки у этих несчастных девятиклассников в очереди. А осенью у тебя внезапно появляются деньги. Что происходит, Джем?
– Я же работаю каждое лето, у меня остается немного сбережений на осень.
Лука не знает, что я потеряла эту работу еще в январе.
– Вот твоя сдача.
– Но…
Я точно знаю, что завтрак стоит три доллара. Ровно столько я и заплатила.
– Твоя сдача, Джем, – с нажимом повторяет Лука и кладет в мою ладонь четыре четвертака.
– Это, должно быть, я?
Сегодня в кабинете мистера Бергстрома красуется новенькая доска. Взяв в руки маркер, он схематично рисует на ней фигуру человека – неровные палочки и такой же неловкий кружок. Тонкие ручки растопырены в разные стороны, ноги неестественно приподняты – нарисованный человечек явно летит вниз, свободно и одиноко. И ему не за что ухватиться.
– Что ж, художник из меня так себе, но ты угадала, Джем. Это ты.
Пара коротких взмахов маркером – и невидимый ветер взметает на маленькой головке пряди волос. Довольно хмыкнув, Бергстром щелкает колпачком.
– Ну что, похоже? Мне кажется, ты чувствуешь себя именно так. Я прав?
– Я не знаю.
Правда не знаю, точно ли я одинока в своем падении так же, как мой маленький аватар, но то, что в падении нарисованного человечка намного больше свободы, чем в моем сердце, кажется очевидным. Немного подумав, я поднимаюсь со своего места и протягиваю руку к маркеру. Пара штрихов – и вокруг фигурки появляется аккуратный квадрат. Коробка. Или клетка?
– Черт, это глупо.
Я стираю рисунок с доски одним движением тряпки.
– Тебе виднее, Джем, – улыбается Бергстром.
Эта непривычная, такая добрая и участливая улыбка на открытом и приятном лице психолога – единственное, что успокаивает меня на этом сеансе. Бергстром умеет смотреть на тебя так, что ты перестаешь чувствовать себя подопытным в лаборатории, как это было с прежним психологом. Да, Бергстром определенно лучше старого мистера Скарсгарда, имевшего привычку постоянно хмурить брови так, будто ни одно мое слово не имеет для него ни малейшего значения. Я уверена, что старик искренне пытался мне помочь, но выходило у него это, откровенно говоря, не очень.
Обычно мы виделись пару раз в неделю – либо в назначенное время, либо вот так, как сейчас: прямо посреди учебного дня. Эти сеансы стали для меня такими привычными, что мне сложно даже представить, как другие ученики умудряются проучиться весь семестр, даже всю среднюю школу, так и не попав в кабинет школьного психолога. Мне повезло значительно меньше: я загремела в этот кабинет еще на первом курсе. После одного инцидента на уроке алгебры мой учитель самолично отправил меня к Скарсгарду, и с тех пор я стала его постоянным посетителем. А теперь на смену ему пришел Бергстром.
– Что это за коробка? Это была именно коробка, верно?
Я молча пожимаю плечами.
– Кажется, я понимаю. Ты чувствуешь… – Он осекается, не завершив предложение, и задумчиво хмурит брови.
– Нет. Я всего лишь хочу сказать, что вы не можете просто взять и оставить меня в одиночестве там, – продолжаю я, ткнув маркером в сторону доски. – Вам придется нарисовать Дикси, маму, нашу квартиру и школу.
– Джем, ты сама говорила, что чувствуешь себя одиноко.
– Я знаю.
Опускаюсь на колени, сплетаю ладони в крепкий узел. Ногти до боли впиваются в кожу. Кабинет психолога вдруг кажется мне слишком маленьким, слишком душным. Покачав головой, я не могу выдавить из себя ни слова. Понятия не имею, как объяснить это чувство, это странное одиночество, которое я чувствую везде – в школе, дома, даже здесь. Я будто заперта в крошечной комнате, где не могу сделать ни шага, ни вдоха, как бы мне ни хотелось.
Бергстром молча смотрит на меня. В карих, немного маленьких для его округлого лица глазах загорается теплый огонек.
– Все в порядке, Джем, – произносит он. – Я знаю, что иногда бывает сложно подобрать нужные слова.
Мои ладони медленно разжимаются. Я делаю глубокий вдох.
– Что-то не так с мамой?
– Все в порядке.
– В порядке? В прошлый раз ты выглядела очень обеспокоенной, когда говорила о ней. И о Дикси.
Видимо, в прошлый раз я сболтнула лишнего. Мистер Бергстром умеет развязать мне язык, и я действительно много рассказываю ему. Конечно, это бесспорно помогает – просто сесть и выплеснуть все, что накопилось за неделю. Но ночью меня накрывает паника, и я мечусь в постели, не в силах заснуть от мысли, что я сказала слишком много. И все, что я так долго носила в своем сердце, больше мне не принадлежит.
