– Я, напротив, нахожу эту черту в высокой степени трогательной, – сказал викарий.
– Ну, идем дальше, – сказал мистер Годфри. – «И логово Сциллы». Которая, как известно, гнездилась не на Сицилии, а на противоположном берегу пролива, но для крестоносцев это неважно.
– Есть еще метонимия, – нетерпеливо сказал викарий. – В том числе на Сицилии.
– Да, конечно. «В неверных блужданиях, явив высокую жертву…»
– Нет, – сказал викарий.
– Сделайте милость, докажите, – сказал мистер Годфри, широко разводя руками.
– Видите ли, – сказал викарий, обращаясь преимущественно к Джейн, – в надписи, как она выглядит сегодня, читается: Altis hostiis apertis. Может быть, там с самого начала читалось hostiis в смысле ostiis – такие примеры попадаются сплошь да рядом; может быть, там и стояло ostiis, но люди, переделывавшие надпись, исправили это место безо всяких оснований; во всяком случае, сегодня она понимается совершенно неверно. Речь идет не о жертвах, а о дверях, и всю эту строку нужно понимать как «отворив высокие двери». Существует легенда…
Мистер Годфри, ни слова не говоря, воздел руки и картинно обратил на себя внимание высших сил.
– Существует легенда, – твердо продолжал викарий, – что этот рыцарь, будучи с королем Ричардом на Кипре, сошелся с каким-то греком-некромантом, и тот вызвал ему демона в развалинах храма Венеры. Потом рыцарь то ли пользовался его услугами, то ли пытался от них отказаться; в общем, дальнейшие его подвиги были омрачены этой выходкой безумного легкомыслия. Сочинитель надгробных стихов хотел намекнуть, что и он наслышан об этой истории; он сделал это лучшим из доступных ему способов – взяв взаймы у Вергилия. Употребленное им выражение – из восьмой книги «Энеиды»: alta ostia Ditis, «высокие Дитовы двери».
Мистер Годфри шумно пошевелился.
– Собственно, у меня все, – сказал викарий. – Теперь ваша очередь.
– Совершенно ясно, – начал мистер Годфри, – я бы даже сказал – ясно денно и нощно, что эта легенда не объясняет надписи и не оправдывает вашего чтения, потому что сочинена на ее основе, а не наоборот. Она может быть очень древней, но она не древнее эпитафии. Эта легенда говорит лишь о том, что древние бэкинфордцы тоже видели в этой строке трудность и направили против нее всю силу растревоженной изобретательности. Не говорю уже о том, что место этого рокового происшествия, Кипр, никак не упомянуто, хотя…
– Нельзя уверенно судить о том, что было и что не было упомянуто в тексте такой сохранности. Кроме того, неужели вы не знаете, сколь значимы бывают умолчания и сколь весомее бывает то, о чем автор предпочел не говорить?
– От двух строф осталось достаточно, чтобы судить об их содержании. Кроме того, я предпочел бы не обсуждать доводы от умолчания, потому что жизнь человеческая коротка, а хотелось еще кое-что успеть. Наконец, и правило lectio difficilior подталкивает к заключению, что из двух чтений, ostiis и hostiis, исходным следует считать скорее второе.
– Нельзя ли это пояснить, – осторожно спросила Джейн.
– Принято считать, – сказал викарий, – что при переписывании исправляют менее понятное на более понятное, а не наоборот. Мистер Годфри, таким образом, признает, что защищаемое им чтение невразумительней того, которого придерживаюсь я.
– Мистер Годфри, ведь вы же скажете?..
– Я предлагаю, – сказал тот, – понимать apertis в смысле «явив» или «показав». Это не так уж далеко от oblatis, которое, надо думать, выглядело бы в ваших глазах совершенно удовлетворительным. Конечно, hostiis apertis – неуклюжее выражение, вызванное к жизни неумением совладать с рифмой, но по существу совершенно ясное. Ту же мысль выражает апостол, моля братий «представить свои тела жертвой живою», exhibere corpora hostiam. Рыцарь прожил добрым христианином и хотел, чтобы люди об этом помнили; это куда уместнее, чем на могиле человека, умершего в мире с церковью, намекать, что он по ночам курил цафетикой и чертил круги в каких-то богопротивных развалинах. Так вот, «явив собою высокую жертву» – может, это и нескромно, зато вполне объяснимо, – «я свершил великие битвы».
Викарий пожал плечами.
– Удивительно, – сказала Джейн. – К своему стыду, я не знала, что рядом с нами находится столько спорных вещей. А что там дальше?
– В следующей строфе можно разобрать только два стиха, – сказал мистер Годфри. – Ecce flent amaro plenae fontis mei parcae venae. «Вот струятся, полные горечи, скупые жилы моего ключа».
– Это прекрасное место, – сказал викарий, – намекает на один эпизод священной истории: Моисей у горьких вод Мары; все помнят, конечно. Он сделал источник пригодным для питья, бросив в него дерево, указанное Богом. Обычно тут видят человеческую природу, горькую от греха, и милосердие Божье, искупившее нас крестной жертвой. «Вот ключ, что отпирает небеса, – процитировал он, – вот врата Господни, коими внидут праведные; вот древо, что услащает воды Мары».
– А еще что-нибудь уцелело? – спросила Джейн.
– Ну, если не считать места в самом низу плиты, – сказал мистер Годфри, – где камень иссечен так обильно и разнообразно, что при желании можно прочесть несколько страниц «Диалога о чудесах»…
– Это место собаки, – с легким раздражением сказал викарий, – каменной собаки, которая сидела в ногах, пока плиту не переделали; это общеизвестно, и я не вижу повода…
– Да-да. Так вот, там видны еще три строки, а после них все утрачено.
Urit ignis, pungit vermis,
Homo patitur inermis,
Nesciens solacia.
«Печет огонь, жалит червь…»
– Жалит? – переспросила Джейн.
– Жалит, – с удовольствием подтвердил мистер Годфри. – «Беззащитный человек мучится, не ведая утешения». Все.
– Как, совсем все?..
– Ну, чуть ниже можно еще разобрать UMNIL, а еще ниже – AGRA.
– Это какой-то безрадостный конец, – сказала Джейн.
– Послушайте, – сказал викарий. – Это же эпитафия средневекового христианина. Его последним словом не могут быть огонь, червь и муки. Я готов сказать, что было написано дальше.
– В самом деле? – вежливо осведомился мистер Годфри.
– Расскажите, пожалуйста! – воскликнула Джейн.
– Его последним словом, – сказал викарий, – была надежда, и я берусь прочесть эти три строки с такой уверенностью, как будто видел их своими глазами.
Он задумался на мгновение и произнес:
Nil jucundum, nil amoenum,
Nil salubre, nil serenum,
Nisi tua gratia.
«Нет ничего отрадного, ничего целебного, ничего безмятежного, кроме Твоей благодати».
– Да вы прямо волшебник, – сказала Джейн.
– Это напоминает мне, – сказал мистер Годфри, – чье-то убеждение, что в день всеобщего воскресения покойники вырастут, как цветы, из зерен собственных зубов. Конечно, я не буду оспоривать ваше изящное решение, которое обладает всею поэтической убедительностью, хотя в строго научном смысле…
