– Ему следовало ввести в свой рассказ офицеров, отряжаемых для разведки, – сказала г-жа де Гайарден, приятельница г-на Клотара, когда ей пересказывали эту историю. – Это дает возможность изящно изображать вещи, которых не знаешь. В качестве разведчиков можно представить Амуров, их ведь часто используют для всего, что делается исподтишка, – передавать записки, залезать в окна, сдергивать косынки, свистеть в ухо мужьям – как это говорится в стихах,
подобный сельскому Амуру,
в росистой затаясь траве,
следит гуляющую дуру,
персты держа на тетиве.
Словом, Амуры должны быть в нашем лагере, или я ничего не смыслю в военном деле. Вообразите, эти молодцы стоят в воздухе навытяжку, а полководец дает им инструкции: имея при себе малые компасы, прилежно отмечать положение мест и годность дороги, если же за гористыми и болотными местами к проходу армии или транспорту артиллерии нет возможности, пристойно наведываться, нет ли поблизости объездов, и обо всем иметь секретный журнал, если же в него вносить будет нельзя, то твердо в памяти содержать. Все сие исправлять весьма скрытно, не подавая поводу признать себя за шпионов, и назад возвращаться тем же путем, проверяя и пополняя свои наблюдения, дабы сочинить верную карту.
– Откуда у вас такая осведомленность? – спросил г-н де Корвиль.
– Многие, кто вернулся из армии, любят хвастаться с соблюдением деталей, – отвечала г-жа де Гайарден. – Поневоле запоминаешь. Кроме того, какие выгоды упустил г-н де Бривуа, не взглянув на театр военных действий с высоты этого прихотливого полета! Вот мост из грубых балок, переброшенный с вершины горы к старинному замку; вот поток, поэтически рушащийся с гор, чтобы, ослабев внизу, мирно омывать скалу, увенчанную громадным строением; вот войско, чей путь начинается с горной тропы и ведет, кружа, к мосту; вот воины и повозки, вступившие на утлый настил, сквозь который просвечивает бездна; вот передовые отряды, одолевшие мост и проходящие сквозь башенную арку… Впрочем, позвольте мне оставить их здесь: уверяю, они счастливо спустятся в долину и отужинают на берегу озера.
– Боюсь, ваши крылатые посланцы так залюбуются, что забудут вернуться к руке, отправившей их с порученьями, – сказал г-н де Корвиль.
– Это же дети Венеры, а не ворон праотца Ноя, – возразила г-жа де Гайарден. – Они всегда возвращаются, хотя иной раз думаешь, что лучше б они этого не делали.
– О да, – подхватил г-н де Корвиль, – когда Амур возвращается без ответа или расписывает бесплодные трудности, доставляемые окрестными местами, – нужно великое упорство или выдающееся легкомыслие, чтобы не отказаться от едва начатой кампании.
– Я слышала, – сказала г-жа де Гайарден, – некоторые короли приказывали составлять заведомо негодные планы разных местностей. На них указывалось, что такое-то болото непроходимо, и неприятель, доверившийся карте, оставлял свои намерения, ибо почитал их несбыточными.
– Кажется, такое остроумие передалось кое-кому из наших знакомых, – отозвался г-н де Корвиль.
– У меня в мыслях не было делать применения, – сказала г-жа де Гайарден. – Я лишь хочу сказать, что наш добрый г-н де Бривуа, занявшись историей, взялся за ремесло, которому мог бы научиться у своей прекрасной подруги, а именно украшать дыры узорами, и только его несравненная жизнерадостность, коей он обязан сангвиническому темпераменту, позволяет ему предаваться этим занятиям безнаказанно.
– Они смеются над ним, – сказала пастушка.
– Разве что самую малость, – сказал волк. – Так вот, на грех г-ну де Бривуа вспомнилась и не шла из головы усыпанная плодами яблоня, что оказалась внутри чьего-то лагеря, когда его разбивали, а когда войско снялось и ушло, осталась нетронутой, и он из себя выходил, не зная, куда ее приладить. Через семь дней, видя вокруг себя безлюдную и безводную страну, дед епископа призвал вероломного коневода и спокойно спросил, что заставило его обмануть такую великую армию и завести ее в эти гиблые места, где не видно ни птицы, ни зверя и нет возможности ни идти дальше, ни воротиться. Коневод же, смеясь и хлопая в ладоши, сказал, что за ним победа, ибо ему удалось спасти орибасиев и погубить их врага голодом и жаждой. С невыразимым облегчением г-н де Бривуа воткнул наконец в землю свою яблоню: дед епископа тут же повесил на ней коневода и отправился осмотреть окрестности. Солдаты глядели на него угрюмо и провожали ворчаньем. Г-н де Бривуа задумчиво поглядел в окно и открыл наугад книгу о военных хитростях. Дед епископа с небольшой свитой вышел через рощу к обветшалой церкви. Испуганный священник сообщил, что в этом храме, освященном в честь славного мученика (г-н де Бривуа отложил уточнить, какого именно), доныне хранится меч, употреблявшийся сим мучеником, в ту пору как он еще подвизался на императорской службе. Дед епископа задумался; наконец лицо его просветлело. Он велел священнику возложить свои заботы на Господа и делать, что говорят. Он вернулся в лагерь и назначил пароль «Святой помощник». Назавтра пришел к ним взволнованный священник, сообщая каждому, что мученик такой-то явился ему во сне и обещал им победу. Солдаты бросились к церкви, нашли двери ее открытыми и старинный меч мученика вычищенным и сверкающим, словно владелец его вновь готовился на битву. С трепетом они преклонили колена, а потом возопили к деду епископа, прося вести их, куда ему угодно. Тот приказал немедля сниматься. Священник был им проводником. На другой день вышли они к большой реке. Покамест люди и кони пили, г-н де Бривуа размышлял, не надобно ли, чтоб священник прежде рассказал свою историю, а потом – не следует ли отравить воду чемерицей, чтобы войско ослабело от поноса, но решил, что теперь так не пишут, что наши Музы строже древних и что будь у него столько чемерицы, лучше потратить ее во здравие того, кто берется за такие сочинения. Ободренное войско двинулось, славя Бога и его мученика, настигло врагов, кои уже мнили его погибшим, разбило их наголову и стало на постой в большом торговом селе, где всего было много и задешево. В эту самую пору, когда г-н де Бривуа, увлеченный борьбой своего воображения с орибасиями, ослабил надзор за братом Жаком, тот и сочинил известное письмо Архелая, едва не выдавшее их затею г-ну де Корвилю.
Весь дом с любопытством наблюдал, как г-н де Бривуа разрывается между дедом епископа и прекрасной кружевницей и как последняя ревнует г-на де Бривуа к чужой славе. Наконец он намерился укоротить своих слуг. Его раздражало не то, что они следят за его поступками, а то, как они их потом перевирают. Г-н де Бривуа не гнушался быть зрелищем, но хотел сохранять внушительность. Он последовал примеру медиков, которые, чтобы унять боль в одном месте тела, вызывают ее в другом.
Природа наградила его камердинера страстью к искусству, не придав к тому никаких пособий. Кисть его с чудным могуществом играла над людьми: всякий, кого тот изображал, без колебаний признавал в портрете своего приятеля, или кума, или проезжего, с которым прошлый год пил в кабаке, так что многие удивлялись, кого только из тайников памяти могло вызвать искусство камердинера и какие события оживить. Оторвав его от карточной игры, г-н де Бривуа повел его в кладовую, где велел расписать потолок, взяв предметом деяния деда епископа, и наскоро составил программу. Дед епископа изображается посередине потолка на колеснице, влекомой приличествующими ему животными, в окружении свойственных ему атрибутов, гениев и сил. Над головою его с обеих сторон два амура, изображающих Ум и Желание, подают знаки Славе, призывая его короновать. Женщина, олицетворяющая Славу, отражается в латах, облекающих члены деда епископа. В поднятой правой руке она держит лавровый венок, а пальцами ноги касается песочных часов, с одной стороны которых видна дневная птица, а с другой стороны – летучая мышь, левою же рукою женщина указывает на ягненка, смотрящего вверх. На заднем плане большое оживление; мушкетеры выполняют команду «Зубами – скуси», враг выказывает отчаяние, обыватели – робкую надежду; в перспективе Зависть в образе Фурии, затворяясь в аду, с меланхолическим видом кусает себя за неимением лучшего. На четырех картинах, расположенных по сторонам, представлены деяния знаменитых римлян, столь сходные с деяниями деда епископа, что в этих картинах видно все поприще его честей. На той стороне, где висят связки чесноку, царь Нума под рукою извещает римлян, что идет уединиться с нимфой Эгерией в охотничьем домике. За этим угадывается неизменная внимательность деда епископа к думам и желаниям солдат, равно как умение пользоваться оными. На противоположной слепец Аппий Клавдий, принесенный на заседание сената, выражает желание оглохнуть. Сим изображается славная его прозорливость и бодрое красноречие. На третьей картине Метелл, спрашиваемый товарищем о тайных его замыслах, ответствует, что если бы его сорочка о том ведала, тотчас бы велел ее сжечь; при сем знаменитом разговоре присутствует и сорочка, с видом крайней невинности. Этим обличается его осторожность в маневрах и разборчивость в белье. На четвертой Корнелий Сципион по взятии Ольбии устрояет пышное погребение вождю карфагенян Ганнону, при защите ее падшему. Сим знаменуется великодушное его снисхождение к неприятелю, унаследованное его потомками. К этому г-н де Бривуа прибавил, что желает видеть в росписи великолепие, стройность, благородство и тонкость, присущие картинам г-на Лебрена, особенно знаменитой «Семье Дария», и «Падению ангелов» г-на Вердье, а если чеснок будет мешать, то можно его подвинуть. Кроме того, он внушил несчастному камердинеру, что настоящие художники всегда спрашивают совета и мнения своих близких и что искусство не двинулось бы со времен Полигнота и обоих Миконов, не будь при каждом живописце человека, способного указать, в какую сторону выгнуть эту ногу и сколько еще их надо пририсовать.
