– Вы рассчитываете ее опубликовать? – спросил викарий с некоторым сомнением.
– Может быть, в «Ежемесячном развлечении», – сказал Роджер, – а может, где-нибудь еще. Есть много изданий, неравнодушных к вопросам искусства, и в некоторых я желанный гость. Куда ни пишешь, везде можно вставить фразу «Констебл никогда не позволил бы себе подобного»; главное – помнить, в каких изданиях это похвала, а в каких порицание. Вы не могли бы взглянуть на то, что я набросал? Ваше мнение будет для меня драгоценно.
Викарий надел очки.
– Тут наверху нарисована рыба в цветах, – сказал он. – Кажется, это карп.
– Я еще не придумал начало, – пояснил Роджер. – Рассчитывал, что в библиотеке на меня снизойдет кроткое вдохновение сочинителей некрологов, но оно не снизошло. Представьте себе самое трогательное, самое плавное из всех вступлений, какие только бывают, и вообразите, что оно уже там, вместо плотвы. Кстати, это плотва.
– «Беспокойство, неразрывно связанное с ее художническим даром, – прочел викарий, – и контрастирующее с глубокой, придонной безмятежностью того круга сельских событий, в котором замкнулась ее жизнь и предметы ее вдохновения», гм, ну ладно. «Главное для нее во всем – это настроение: оно как луч солнца, внезапно преображающий обыденные вещи – мельницу, флюгер, человека в дверях; как артист, в знакомом монологе ставящий ударение на слове, которого мы привыкли не замечать; но она вынуждена облекать эти настроения телесной очевидностью, чтобы другие могли разделить их». Это очень мило, мистер Хоуден, но я боюсь, что очевидное несоответствие между пышностью ваших выражений и скромностью того, что осталось после бедной Эмилии, произведет не совсем тот эффект, на который вы рассчитываете.
– Сейчас уже не пишут «оплачем в ней погибшие надежды» и тому подобное, – пояснил Роджер. – Приходится выражать эту мысль другими способами.
– «Эта горячая даль летнего полдня, с пышными, вянущими венками из случайных трав, эти фантастические грабли, прислоненные…» Кажется, я не понимаю.
– У нее есть картина с граблями, – пояснил Роджер. – Эдвардс дал ей пару штук; она обещала, что не сломает. Потом все натыкались на них в самых неожиданных местах. Очень трогательное полотно.
– Пусть так, – пробормотал викарий и продолжил читать: – «Мне вспоминается легенда об одном итальянском художнике, которому предстояло украсить кладбищенскую стену историями о долготерпеливом Иове. Он заметил, что та сторона стены, где он должен был работать, обращена к морю, а потому всегда влажна и точится солью, приносимой морскими ветрами, и предвидел, что из-за этого его краски в скором времени поблекнут и истребятся. Поскольку все, что он мог противопоставить морю, были его предусмотрительность и искусство, он делал грунт из известки и толченого кирпича всюду, где собирался писать фрески, дабы сохранить свою работу в первоначальной свежести. Видевшие его работу по прошествии долгого времени, когда к былым утратам Иова примешались те, в которых нет утешения, – и еще большего времени, когда свет окончательно померк и на стене не уцелел никто, чтобы возвестить о нем, – видевшие это могли бы задуматься о разнообразии и недостаточности тех усилий, которые мы вкладываем в борьбу с забвением, равно как и о невозможности различить, где именно внушения неразборчивого тщеславия граничат с неистребимой и благородной жаждой бессмертия». Это хорошо сказано, очень хорошо, но не очень понятно, из чего вытекает.
– Вы думаете? – обеспокоенно сказал Роджер. – Мне это казалось очевидным. Хорошо, я посмотрю, как это исправить.
– Я уверен, вы все сделаете прекрасно, – сказал викарий, возвращая ему бумаги.
– Вы позволите мне заглянуть в вашу проповедь? В качестве ответного жеста. Вдруг я тоже буду вам полезен?
– Спасибо за предложение, но не стоит, – без воодушевления сказал викарий. – Она еще не дописана, там и сям вместо точных выражений стоят подпорки. В таком виде она не даст верного представления о том, что я намерен сказать, и замечания к ней не будут…
– Вы можете рассчитывать на мою скромность, – заявил Роджер. – Я буду аккуратен, как человек, танцующий на сырых яйцах. Ну, позвольте же мне, пока мы одни, – из меня не выйдет ни слова.
– Ну ладно, – решился викарий. – Держите.
– «Смерти больше не будет», – прочел Роджер. – Прекрасный выбор. Это в самом деле такое обещают?
– Добрый вечер, – сказала Джейн, входя из сада. – Я вам помешала? Эдвардс жаловался мне на природу; я сказала, что должна спешить, потому что вы меня ждете. Если не трудно, сделайте вид, что вы меня ждали, он смотрит.
– Привет, Джейн, – сказал Роджер. – Викарий написал замечательную проповедь на стих «Смерти больше не будет». Если он не против…
– Читайте, – сказал викарий, пожимая плечами.
– Благословенное пророчество! – продекламировал Роджер. – В должный час ты исполнишься над нами. Смерть покидает свое ремесло – царство ее прекратилось – человек является в ризе бессмертия.
– Как это красиво, – сказала Джейн. – Миссис Хислоп понравится.
– Не сейчас, – предупредил Роджер. – Я слышал, она нашла где-то в доме розетку с айвой и прилипла к ней, а потом отправила туда Энни с мокрой тряпкой, чтобы та «сделала за день хоть что-нибудь». Они обе сейчас не в настроении слушать про ризу бессмертия, я уверен.
– Розетку с айвой? – спросила Джейн. – Надо же.
– Мудрый язычник, – продолжал Роджер, – может утешать нас, представляя нашему взору руины древних и славных городов, и пытаться отвратить нас от частных скорбей зрелищем общих бедствий, однако…
– Сзади была Эгина, слева Коринф, – прибавил мистер Годфри, выходя из дома. – Добрый вечер. У вас здесь что-то интересное?
– Викарий шел в библиотеку, – пояснил Роджер, – но остановился посмотреть на картину, а вообще-то он сочинил проповедь на стих «Смерти больше не будет».
– Когда я смотрю на нее, – сообщил мистер Годфри, глядя на картину, – мне всегда приходит одна мысль: «К ней надо другую мебель, эти стулья ей не подходят». Простите мне эту откровенность. В этих кустах еще кто-то есть или мне кажется?
– Никого нет, – сказал Роджер.
– Почему, – продолжил мистер Годфри, – никто никогда не соединяет эту тему – я плыл из Азии, по сторонам было то и то – с тем, когда человек великой славы, Помпей или еще кто-нибудь, взлетает на небо и видит под ногами облака и тщету земной жизни. Это сулит большие риторические выгоды, да и Коринф так лучше видно.
– Видимо, потому, – отвечал викарий, – что там, куда они взлетают, уже нет нужды ни давать, ни выслушивать утешения.
– А мне всегда было жалко эту пастушку, – сказала Джейн, – не знаю почему.
– Думаешь, ей что-нибудь грозит? – спросил Роджер. – Будь она гобеленом, ей следовало бы опасаться моли – потому на гобеленах и принято изображать одного человека в восьми местах – а так худшее, что с ней может случиться, это потемнеть больше, чем за первые двести лет. Мы, смертные, можем ей только завидовать. Впрочем, и нам в этом отношении обещают перемены к лучшему, и если викарий позволит мне продолжить…
