Окончательно прихожу в себя, фактически мгновенно трезвею, когда сознание начинают простреливать жесткие звуки тяжелых шагов, сотрясающие не только мое нутро, но и стакан, по стенкам которого неровным ручейком стекает недопитая капля виски.
Ближе, еще ближе. Совсем рядом.
Я чувствую приближение асада, каждая клеточка моего тела болезненно-приятно вспыхивает, вибрируя в предвкушении. Сердце превращается в отбойный молот и колошматит по грудной клетке так быстро, будто хочет растратить все свои ресурсы до встречи с Джейданом и на хрен убить меня прежде, чем это сделает он. Мое тело прекрасно помнит и намекает, как мне вести себя в его присутствии, включая защитные механизмы, которые сделают меня более спокойной, мягкой и покладистой к моменту переплетения наших взглядов.
Джамаль намеренно спокойно открывает дверь, но закрывается она с чудовищным звуком пушечного залпа. Босыми ногами, уверенной походкой хищника он пересекает заляпанный краской пол, включает свет и, судя по легкому оцепенению, внимательно осматривает картину «последний день Помпеи», которую я «написала» в его студии голыми руками. Я не сразу осмелилась поднять свой наверняка влажный и пьяный взгляд к его лицу, медленно поведя его по бедрам Каттана, объятыми джинсовой тканью. Фиксирую взор на пряжке ремня без логотипов и излишеств, подавив внутри судорожный выдох, смотрю чуть выше — на белую футболку Джейдана, обтягивающую и обрисовывающую мышцы поджарого пресса. Они на мгновение сжимаются, и я чувствую, как у Джамаля одномоментно со мной перехватывает дыхание.
Что он чувствует сейчас? Ярость? Предвкушение от встречи со своей… любовницей?
Трудно называть себя иначе, учитывая положение вещей.
Боюсь всех проявлений его эмоций, и одновременно страстно желаю вступить с ним в любой контакт. Пытаюсь отогнать мысль о том, что его тело — мощное, источающее силу, уверенность и непоколебимость в принимаемых решениях, принадлежит другим женщинам.
Тело… да. Но мне он отдавал гораздо больше. Остатки виски напрочь отрубают критическое мышление, и я не знаю, почему вижу, его ещё более красивым, чем в момент нашей встречи, когда он без единого сомнения, принял на себя, предназначенный мне удар пули… я скучала до смерти, мой асад. Я умирала без тебя.
Я умираю и сейчас, от счастья, что воочию вижу тебя живым и здоровым, и погибаю от невозможности кинуться тебе на шею, прижаться к широкой груди, провести губами по шее, одурманить хаотичными и жадными поцелуями, признаться тебе в том, что умирала, умирала, умирала… слышишь? Без тебя. Мешает пресловутый раскол. Не могу я наступить на горло гордячке Эрике, не могу проявлять свою нежность, заботу, любовь и ласку, без оглядки на обидные факты.
И не могу не любить, не могу не испытывать благодарности и восхищения. Должно быть, это и есть любовь — просто хаотичный набор противоречивых чувств, оставляющий после себя фейерверк непохожих друг на друга послевкусии от каждого глотка.
Не вижу в нем недостатков, не хочу замечать. Яростный взгляд Джамаля, яростно бугрящиеся над линией челюсти желваки… все внутри меня дрожит, сведенные лопатки ноют от боли. Невольно кусаю губы, но не подаю и звука, пряча лицо в сомкнутых коленях.
Он жив.
И, судя по взгляду, собирается убить меня прямо сейчас.
ГЛАВА 7
«Он целовал её так, словно у неё во рту был запас кислорода, необходимый для поддержания жизни…»
Джена Шоуолтер
Джамаль
Дверь за моей спиной закрывается с автоматическим щелчком, прозвучавшим в тишине, подобно выстрелу. В мастерской царит полумрак, в ноздри ударяет резкий специфический запах, словно кто-то разом вылил все содержимое тюбиков с красками и сверху полил лаком и растворителем. Дышать невозможно и небезопасно. Неприятное предчувствие только подстегивает бешеную ярость, заставляющую все мышцы тела наливаться свинцовой тяжестью. Достав телефон, парой нажатий включаю систему кондиционирования на максимум и усиливаю подсветку настенных светильников. Сделав шаг вперед, вступаю во что-то вязкое, и в изумлении застываю, зрительно оценивая урон, причиненный моей мастерской. Приглушенное тусклое освещение не скрывает, а скорее придает мрачности царящему вокруг меня погрому. Перевернутые стеллажи и выпотрошенные ящики с реквизитом и инвентарем, разлитые повсюду масляные и акриловые краски, сливающиеся в многоцветную палитру, разбросанные банки и тюбики, заляпанные красками бумажные эскизы и наброски, сделанные графитовыми карандашами, которые, кстати, тоже пострадали, как и кисти… С последними мисс Доусон расправилась с особой жестокостью. Видимо, не простила им навеянных воспоминаний. Валяющийся возле окна стул пострадал еще сильнее — судя по сломанной ножке, им пытались безуспешно разбить пуленепробиваемые стекла. Взгляд метнулся к картинам, развешанным на стенах и составленным на пол. Не тронула…
Почему, черт побери, я не предусмотрел, что она захочет разнести тут все в щепки? Резко оборачиваюсь на станковый мольберт. Тоже невредим, словно разрушительная стихия внезапно смилостивилась и обогнула его стороной. И незаконченный портрет не имеет бросающихся в глаза следов порчи. Надо отметить, что мисс Доусон подошла к нанесению ущерба со скрупулёзной избирательностью. Теперь я просто обязан ответить ей взаимностью. Я тоже могу быть очень избирательным и… изобретательным.
Особый подход и незабываемые впечатления гарантированы.
Мрачно ухмыльнувшись, прохожу в середину мастерской, пытаясь найти взглядом затаившуюся и притихшую виновницу устроенного хаоса и одновременно стараясь не вляпаться в очередное масляное пятно. Циркуляция разливающего в крови гнева достигает своего пика, превращая все тело в один оголенный нерв, когда я наконец замечаю ее возле барной стойки. Она сидит на полу, опустив голову и согнув ноги в коленях и опираясь спиной на каменную перегородку. Темные спутавшиеся волосы частично скрывают ее лицо. Рядом валяются небрежно брошенные туфли. Платье, руки и ступни покрыты пятнами от красок, которыми Эрика щедро поливала полы. Ни малейшего намека на страх, абсолютно расслабленная поза.
Выпустила пар и вздремнуть решила? Да, ты безумна, девочка.
Ярость клокочет в горле, и я с трудом подавляю злобное рычание. Пружинистой хищной походкой подкрадываюсь ближе, и натыкаюсь взглядом на откупоренную бутылку виски у нее под боком и пустой стакан. А вот и объяснение невозмутимого спокойствия. Хитрая, наглая, лживая сука. Сначала перевернула тут все вверх-дном, потом залезла в мини-бар и приняла изрядную дозу анестезии, чтобы с наименьшими потерями пережить наказание за содеянное. Не поможет, кхара. Забыться и забыть не получится.
— Встань! — рявкаю я, не узнав собственный голос. Она вздрагивает, вскидывая голову, с трудом разлепляет замутненные алкоголем глаза. Чувственные губы складываются в рассеянную блуждающую улыбку. Эта дрянь пьяная в стельку.
— О, сам повелитель кисти пожаловал, — растягивая слова, произносит Эрика, хлопая длинными ресницами. В неестественно-блестящих голубых глазах отсутствующее выражение. — Прости, я их все сломала. Было непросто, но я справилась, — с губ девушки срывается смешок, и она разводит руками. — Нельзя запирать обобравшую твоих жен воровку в комнате со столь ценными инструментами. Что не унесет, то испортит. Так что сам виноват. Надо думать, кого впускаешь в свою святая святых.
