Поэтому, когда советский посол в Лондоне Иван Майский встречался в британском МИДе с польским премьер-министром в изгнании, генералом Владиславом Сикорским, оба ощущали сильное напряжение. Полный, покровительственно-добродушный Майский и строгий, тщеславный Сикорский являли собой полную противоположность. Как с явной насмешливостью рассказывал позднее Майский в своих мемуарах, Сикорский прибыл в Уайтхолл в сопровождении целой свиты адъютантов, которые «вбежали в здание… и понеслись по коридорам, расталкивая встречных и громко выкрикивая: «Генерал идет! Генерал идет!»». Войдя в кабинет, Сикорский – он был «в полной парадной форме со всеми орденами и знаками отличия» – поглядел на Майского, и «по его лицу пробежала легкая гримаса удивления, почти негодования». Майский счел, что генерала шокировало «легкомыслие» его «летне-обеденного костюма»991. Однако надменный взгляд Сикорского, скорее всего, объяснялся отнюдь не мыслями о неподобающей одежде его визави.
Это холодное презрение и задало тон для последовавших переговоров. Сикорский полагал, что, учитывая крайне затруднительное положение, в которое попал Советский Союз, Польша вправе ожидать, что Сталин аннулирует нацистско-советский пакт992. Его задело то, что двумя неделями ранее Черчилль сам не потребовал какой-то компенсации в этом роде, прежде чем обещать Москве британскую помощь. В этих обстоятельствах Сикорский считал своим долгом не только попытаться исправить то зло, которое за два года причинили его народу советская оккупация, преследования и депортация, но и добиться какой-то гарантии будущего самостоятельного существования Польши. Эти цели и лежали в основе первых требований, которые Сикорский предъявил Майскому: Советский Союз должен официально расторгнуть нацистско-советский пакт и освободить всех польских заключенных – военных и гражданских, – которые продолжали находиться в советских тюрьмах и лагерях. Взамен Польша согласится на восстановление нормальных дипломатических отношений между двумя странами, и тогда он, Сикорский, даже разрешит создать целую армию из тех трехсот тысяч польских солдат, которые, как тогда еще считалось, содержатся в советской неволе993.
Переговоры оказались предсказуемо трудными. Сикорский не удержался от упреков. «Вы ненавидите немцев не меньше, чем мы, – сказал он Майскому в ходе той первой встречи, – вам ни за что нельзя было заключать с ними договор в 1939 году». Майский в ответ только нервно рассмеялся и возразил: «Все это – дело прошлое»994. Задачу переговорщиков осложняли и организационные проблемы, сопутствовавшие их дискуссиям в Лондоне: Майский должен был отчитаться перед Сталиным, и потребовалось ждать несколько дней, пока сообщения шли в Москву и обратно. Сикорскому тоже предстояло отчитаться перед своим кабинетом (при мысли об этом ему наверняка делалось не по себе). По этой причине они провели в июле всего две встречи в Лондоне, после чего общались уже через Энтони Идена, и потому нисколько не приблизились к договоренностям, тогда как в Москве 12 июля сэр Стэффорд Криппс и Молотов подписали соглашение между правительствами Великобритании и СССР о совместных действиях в войне против Гитлера.
Главным камнем преткновения на переговорах в Лондоне стал вопрос о границах Польши. Разумеется, у двух сторон были собственные представления о будущей – пока еще весьма гипотетической – географической протяженности Польши. Сикорский высказал мысль о том, что, учитывая отмену нацистско-советского пакта, восточная граница Польши должна пройти ровно там, где она проходила в августе 1939 года. Майский же получил из Москвы указания, согласно которым польское государство следовало рассматривать в его «национальных границах», а это понятие подразумевало как раз те границы, которые определили Молотов с Риббентропом. Хотя в итоге стороны и пришли к компромиссной позиции, фактически отложив решение вопроса о границах на неопределенное время, эта проблема продолжала омрачать дальнейшие переговоры, став своего рода пробным камнем для ограниченного (по понятным причинам) доверия Польши к ее новому советскому партнеру.
Вторым препятствием стало то обстоятельство, что многие поляки – и гражданские, и военные – по-прежнему находились в местах заключения в Советском Союзе. Сикорский требовал освобождения всех поляков – военнопленных и депортированных в СССР – в качестве обязательного условия любого соглашения. Однако это требование ставило Майского в трудное положение: ведь освободить этих узников значило бы признать, что их арест и высылка были незаконными, а еще это неизбежно представило бы в очень сомнительном свете советскую оккупацию Восточной Польши. Поэтому посол возразил, что не видит никакой причины, почему советская власть должна освобождать поляка, осужденного за какое-либо преступление. На это Сикорский коротко ответил, что советская власть записала всех поляков в преступники лишь за то, что они были гражданами Польши, и добавил, что для него отказаться от требования выпустить их – значит признать за Москвой право вершить над ними суд. Поняв, в какой безнадежный тупик зашли переговоры, возглавлявший встречу Иден постарался отложить принятие решения до тех пор, пока не будут определены более широкие дипломатические рамки, как уже поступили с вопросом о границах, однако ни одна из сторон не желала идти на уступки995.
На этой стадии переговоры грозили кончиться полным крахом. Сикорский столкнулся с бунтом внутри собственного кабинета: 25 июля три министра подали в отставку, протестуя против того, как премьер-министр ведет переговоры996. Британцы же с нетерпением ждали соглашения и изо всех сил подбадривали обе стороны, одновременно уговаривая их отложить обсуждение всех спорных вопросов на какое-нибудь неопределенное время. Британское правительство, как вспоминал позднее Черчилль, оказалось перед серьезной дилеммой. Вступив в войну для защиты Польши, писал он, «мы связали себя обязательствами – действовать в интересах нашего первого союзника… [и] не могли признать законность оккупации Россией польских территорий в 1939 году». Однако в водовороте бурных событий лета 1941-го «мы не могли принуждать нашего нового и попавшего в большую беду союзника [СССР] к отказу – пускай даже на бумаге – от тех примыкавших к его границам областей, которые он столетиями считал жизненно важными для собственной безопасности. Выхода не было». А потому, с сожалением продолжал Черчилль, «нам пришлось, скрепя сердце, посоветовать генералу Сикорскому положиться на порядочность советской стороны и повременить пока с окончательным урегулированием российско-польских отношений»997. Как хорошо понимал сам Черчилль, фраза про «порядочность советской стороны» едва ли могла вселить в поляков хоть каплю оптимизма.
А 27 июля случился прорыв. Майский в своих мемуарах, конечно же, восхвалил «настойчивость и гибкость, проявленные советским правительством», которые «после долгих споров и острой полемики» привели к успешному завершению переговоров998. Иден отдал должное политической дальновидности Сикорского, но одновременно подчеркнул роль Британии, проявившей «терпеливую дипломатичность, к которой примешивалась тревога за будущее поляков»999. Криппс же гордился своими расширенными переговорами со Сталиным в Москве и, самое главное, тем, что сумел «убедить его немедленно амнистировать всех польских граждан, содержавшихся в заключении в его стране»1000. Сама идея амнистии была спорной – некоторые даже сочли ее ошибочной, – однако она аккуратно обходила вызывавший ожесточенные споры вопрос о законности советской оккупации и позволяла советской власти выпустить узников и в то же время сохранить лицо. Безусловно, это решение стало выходом из тупика, но больно ранило многих поляков: как можно «амнистировать» тысячи людей, которые не совершали никаких преступлений?
