В то лето немцы с таким успехом побеждали советских солдат, что можно было даже подумать, будто подтверждается предсказание Гитлера: «Нужно только пнуть дверь – и все гнилое строение рухнет»913. И в самом деле, в первые дни германского вторжения советская власть вдруг показалась совсем шаткой – и на фронте, и в тылу. На территориях, недавно присоединенных к СССР, местное население по понятным причинам относилось к советской власти враждебно. Во всех трех Прибалтийских республиках приходу фашистов предшествовали народные восстания против советского режима, а немцев, напротив, приветствовали как освободителей – хотя в действительности те так же неприязненно относились к идее их национальной независимости, как и Советы914. Вот что вспоминал один эстонский очевидец:
Немецких солдат встречали поначалу с большой радостью. Ужасы красного режима остались позади. Многие мужчины – особенно те, у кого убили или выслали кого-то из родных, – по доброй воле поступали в германскую армию. Они хотели отомстить коммунистам915.
Между тем в Латвии боевой дух местных частей, включенных в состав Красной армии, был предсказуемо низким: часто происходили дезертирства, а некоторые отряды даже с оружием в руках нападали на своих вчерашних командиров916. Враждебное отношение к Красной армии наблюдалось не только в Прибалтике. Как вспоминал один красноармеец, сражавшийся во Львове, от местных жителей можно было ждать всякого: они «могли и дорогу показать, а могли и плюнуть в лицо советскому солдату». Похожие наблюдения сделал один советский генерал, когда его штабной автомобиль сломался под Ковелем в Западной Украине. Вокруг собралась толпа человек из двадцати местных, но, как он писал, «никто не говорил ни слова. Никто не собирался помогать» – они «просто злорадно усмехались»917.
Даже вдали от фронта было неспокойно. В Москве началась паника – граждане бросились в магазины скупать продукты, в сберкассы – снимать деньги. Продовольствие скоро закончилось, пищевые предприятия перестали работать. Произошла жесткая конфронтация власти и населения. Хотя многие молодые люди рвались добровольцами на фронт и в целом в народе преобладал патриотизм, случались и откровенные выплески давно накопившегося недовольства. Иногда люди, наконец потеряв всякий страх, во всеуслышание ругали коллективизацию или репрессии918. Так, один москвич заявил, что рад тому, что началась война, потому что жизнь в Советском Союзе стала совсем невыносимой, и «чем скорей все кончится, тем лучше». Другой сказал: «Наконец-то мы задышим свободно. Через три дня в Москве будет Гитлер, и интеллигенция заживет как следует»919.
Что еще хуже для Сталина, некоторые советские граждане – даже вдали от границы – активно приветствовали захватчиков. Один немецкий офицер вспоминал потом, как это было под Витебском в Белоруссии:
Меня поразило, что среди [местных жителей] никто не выказывал к нам ненависти. Женщины часто выходили из домов, прижимая к груди икону, и кричали: «Мы же христиане! Освободите нас от Сталина – он разрушил наши церкви». Многие предлагали нам «угощение» – яйцо с сухарем. Постепенно у нас появилось ощущение, что на нас смотрят как на освободителей920.
Еще больше Сталина должен был бы огорчить явный распад, происходивший в рядах советских вооруженных сил в самые первые дни войны. В Красной армии, на которую обрушилась вся мощь блицкрига, воцарился полный хаос, и уцелевшие войска часто бежали на восток бок о бок с колоннами беженцев, тоже лишенных всякого руководства. Иногда офицеров, которые пытались остановить панику и восстановить порядок, расстреливали их собственные подчиненные921. Один солдат вспоминал, как вокруг него рвались снаряды, стоял грохот битвы, а приказы от начальства так и не поступали. Наконец, он решился оставить пост и, взяв с собой небольшой отряд, пешком двинулся на восток. «Никто не помогал нам ни советами, ни боеприпасами, – вспоминал он. – Никто из солдат ни разу даже не видел карту местности».922 Так они шагали, не останавливаясь, двое суток.
Спасительного выхода искали не только рядовые солдаты – в бегство обратился и маршал Григорий Кулик. Тучный 50-летний военачальник, отличившийся позорным выступлением на совещании высшего армейского командования в начале года, прибыл на фронт 23 июня в кожаном костюме летчика и защитных очках и принялся собирать то, что осталось от 10-й армии. Но, попав в окружение, Кулик приказал солдатам последовать его примеру: снять военную форму, выбросить документы и переодеться в крестьянскую одежду. Предав огню и маршальскую форму, и летный костюм, он бежал на восток на крестьянской подводе923.
Кулик снова спасся от смерти. Однако, учитывая масштабы катастрофы, происходившей у западной границы, власти поняли, что дисциплину нужно срочно восстанавливать. Одним из средств ее восстановления стало внедрение в армию, в конце июня, так называемых заградительных отрядов – особых отрядов НКВД, которые должны были устраивать дозоры и засады и задерживать всех, самовольно оставивших боевые позиции, в случае необходимости идя на крайние меры. Естественно, все уже боялись энкавэдэшников, зная об их роли в чистках. Как вспоминал один полковник Красной армии, даже самый закаленный солдат, лишь издалека завидев васильково-синюю фуражку энкавэдэшника, сразу превращался в нервно лопочущего хлюпика, отчаянно доказывавшего собственную невиновность924. Теперь же особым отделам НКВД поручили возглавить борьбу «с дезертирами, трусами и паникерами». Им предоставлялось право расстреливать дезертиров на месте, а под подозрение попадал любой, схваченный в ближнем прифронтовом тылу и не способный четко объяснить, как и почему он там оказался.
Судя по некоторым рассказам, и сам Сталин нуждался в решительном подбадривании. Хотя практически всю первую неделю он держался – круглосуточно работал, пытаясь скоординировать ринувшиеся в отступление советские войска, – ко дню падения Минска, 28 июня, его силы и терпение явно иссякли. Действительно, падение Минска было очень мрачным знаком. И не только потому, что речь шла о столице Белорусской ССР и крупном населенном пункте: дело еще и в том, что Минск находился в трехстах километрах от границы. Таким образом, его взятие фашистами продемонстрировало масштабы поражения Красной армии. Кроме того, этот город располагался на традиционной «дороге на Москву», и от столицы СССР его отделяло менее семисот километров. А это значило, что если немцы продолжат наступать теми же темпами, то до Москвы гитлеровские войска доберутся уже через две недели.
Неудивительно, что когда до Сталина дошло все это, он моментально потерял былую самоуверенность. Вечером 28 июня, после сообщения о падении Минска, он, по словам очевидцев, пришел в бешенство. Потребовав новых сводок с фронтов и увидев, что генералы в ответ бессильно пожимают плечами, он выбежал из кабинета. В ту же ночь, по воспоминаниям Жукова, Сталин «дважды приезжал в Наркомат обороны… и оба раза крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку». Там же состоялась безобразная перепалка между ним, Тимошенко, Жуковым и Берией, причем Берия угрожал, что в дело придется вмешаться НКВД, чтобы восстановить в армии подобающий боевой дух925. Сталин, уже не в силах сдерживать ярость, орал на Жукова: «Зачем нужен Генштаб? Зачем нужен начальник Генштаба, если за первые дни войны он теряет голову, теряет связь с войсками, уже никого не представляет и никем не командует?»926 После событий этой ночи Сталин был «очень удручен», как и другие члены Политбюро. Потом, уже выходя из наркомата, Сталин вдруг сказал фразу, сквозь которую прорвались его самые сокровенные страхи: «Все пропало. Я отказываюсь от руководства. Ленин оставил нам великое наследие, мы, его наследники, все это просрали ". Еще рассказывали, что всю дорогу до кунцевской дачи он грязно ругался
[21]927.
