Таким образом, вместо того, чтобы расшевелить Сталина и настроить его против Гитлера (на что очень надеялся Лондон), просочившаяся информация о полете Гесса возымела ровно противоположный эффект – лишь укрепила в Сталине патологическое недоверие к британцам как к коварным интриганам и притворщикам. Непосредственная угроза, заключил Сталин, исходит не от немцев, а от англичан824. Он сказал Жукову: «Вот видите, нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом и натравливают нас друг на друга»825.
Таким образом, эпизод с Гессом лишь усилил недоверие Сталина к загранице, но больше ни к каким переменам не привел. Разведывательные сводки за май, с которыми знакомил Сталина Голиков, по-прежнему давали точную картину наращивания Германией военной силы у западной границы СССР (5 мая ее количество оценивалось в 102–107 дивизий, 15 мая – в 114–119, а 31 мая – уже в 120–122 дивизии826), однако Сталин просто отметал их как дезинформацию или как попытку провокации. К тому моменту Сталин сделался настолько раздражительным и нетерпимым, что подчиненные, по долгу службы представляя ему подготовленные доклады, все чаще испытывали «страх и трепет»827. Голиков же научился специально подавать собранную информацию неоднозначно, чтобы не вызвать лишний раз неудовольствие Сталина. Например, 15 мая он предпочел сфокусировать внимание на тех военных подразделениях Германии, которые готовились выступить против британцев на Ближнем Востоке и в Африке, а тем, что скапливались возле советской границы, он не стал придавать большого значения828.
Тем не менее военные приготовления продолжались. В середине мая, помня о недавнем призыве Сталина – переходить к отработке наступательных действий, – Жуков пересмотрел военный план Красной армии и внес в него предложение нанести упреждающий удар по Германии. В так называемом плане Жукова начальник Генштаба писал: «Считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск». В заключение Жуков обращался к Сталину с просьбой «своевременно разрешить последовательное проведение скрытого отмобилизования»829.
Но Сталин так и не дал разрешения на мобилизацию. Некоторые даже выражали сомнения в том, что Сталин вообще видел «план Жукова». В то же время оборонительные приготовления продолжались. Ко дню летнего солнцестояния вдоль линии Молотова было построено уже около двух тысяч опорных пунктов, из них примерно половина была вооружена и оснащена всем необходимым. Кроме того, был отдан приказ как можно скорее довести все «укрепрайоны» до полной боевой мощи830. В середине мая Жукову удалось обеспечить «частичную мобилизацию»: были призваны резервисты, и пришла директива перебросить в западные приграничные округа войска с Северного Кавказа и из других дальних округов Советского Союза. В западных лагерях должны были разместить более пятидесяти тысяч солдат. «В округ стали прибывать эшелоны за эшелонами… – писал Жуков в своих мемуарах. – Это радовало. Опасение, что в случае войны у нас не окажется в глубине войск, отпадало само собой»831. Однако отрезвляющая правда заключалась в том, что во многих из этих новых частей не хватало офицеров и самой необходимой техники, и им далеко было до закаленных в боях солдат вермахта.
В экономических делах та же модель поведения, которая была характерна для первых месяцев 1941 года, продолжала действовать и в мае-июне. За предыдущие несколько месяцев немцы расширили поставки в СССР, и советская сторона последовала их примеру. Сталин как только мог использовал экономический рычаг для умиротворения Гитлера. Только за период с апреля по июнь Советский Союз отправил в Германию больше пятисот тысяч тонн зерна – почти треть всего обещанного объема. Кроме того, в апреле были подписаны новые контракты: на 982 500 тонн нефти, 6000 тонн меди, 1500 тонн никеля, 500 тонн цинка и 500 тонн молибдена832.
Май тоже оказался плодотворным: за один только этот месяц были заключены сделки, охватившие около 14 % всего советского экспорта в Германию, причем, что любопытно, на сей раз обошлось без обычного препирательства из-за цен и сроков. В начале лета СССР выказал такое рвение к торговле, что германская инфраструктура на западной стороне от границы в оккупированной Польше – и так уже перегруженная из-за активных военных приготовлений – просто не справлялась с возросшими объемами грузов, и сотни вагонов с зерном, топливом, металлическими рудами и прочими видами сырья скопились на советской стороне границы833.
Показательно, что в июне, когда немцы почти прекратили ответные поставки, Сталин все еще не выказывал признаков беспокойства. Например, 13 июня адмирал Кузнецов доложил ему, что поставки запчастей для крейсера «Петропавловск» (бывшего «Лютцова»), который еще достраивали в Ленинграде, почему-то прекратились. В ответ Сталин, как будто даже не удивившись, задал лишь один вопрос: «Это все?»834
Учитывая явное проворство, с каким советская сторона продолжала исполнять свои экономические обязательства, можно вообразить, что в берлинских коридорах власти звучали и мнения людей, выступавших против военного решения. Конечно, таких взглядов давно уже придерживались «восточники» в германском МИДе – например, Карл Шнурре и посол Шуленбург, – но теперь к их хору присоединились и другие голоса. В частности, речь идет о министре финансов Лутце Шверине фон Крозиге, который утверждал, что Германия непременно проиграет в случае войны из-за неизбежных перегруппировок и разрушений. Шнурре, заходя еще дальше, высказывал предположение, что советское желание умиротворить Берлин столь велико, что можно смело предъявлять Москве новые экономические требования, даже выходя за рамки существующих соглашений835. Зачем воевать, если Советы и так уже готовы поставлять Германии почти все необходимое? Зачем убивать корову, которую собираешься доить?
Конечно, в подобных доводах имелись и изъяны. В своем стремлении избежать конфликта Шнурре и его единомышленники рисовали чересчур оптимистичную картину советской «угодливости». Ведь по-прежнему оставались некоторые вопросы, в которых Москва совсем не желала идти на уступки, и в Берлине ожидали, что, как только кризис минует, Сталин вновь вернется к своей излюбленной тактике обструкционизма.
Но пусть даже Гитлер хорошо понимал всю сложность экономических отношений с СССР, в 1941 году им уже двигали более соблазнительные стимулы – идеология и геополитика. Ему до смерти надоело слушать всех, кто предупреждал об экономической катастрофе, которая последует за планируемым нападением на Советский Союз, и весной 1941 года он пожаловался Герингу и заявил, что «отныне» просто «заткнет себе уши», чтобы не «слушать больше этого нытья»836. Как и многие его соотечественники, придававшие большое значение идеологии, Гитлер на этом этапе руководствовался в большей степени собственными предрассудками, нежели неопровержимыми фактами. В его представлении Сталин был лицемером и «хладнокровным шантажистом», который только и ждал случая распространить на запад коммунистическую идеологию837. Гитлер считал, что лишь война с Советским Союзом поможет решить жизненно важный вопрос о том, кто же главный в Европе, и Германия непременно должна победить в этой войне. После встречи в рейхсканцелярии в июне того года Геббельс размышлял в своем дневнике о стратегической доктрине фюрера. «Мы должны действовать, – писал он. – Москва не намерена вступать в войну, пока Европа не будет окончательно истощена и обескровлена. Вот тогда Сталин двинется на Европу, чтобы большевизировать ее и установить здесь собственный режим. Мы же одним ударом расстроим все его расчеты»838. Когда речь шла о столь масштабных замыслах, какие-то экономические детали казались просто не заслуживающими внимания пустяками.
