Если Сталин действительно полагал, что это удержит его союзника от очередной авантюры, он ошибался. В те самые минуты, когда подписывался договор между СССР и Королевством Югославия, гитлеровская авиация уже готовилась к нападению на Белград (эта операция получила кодовое название «Возмездие»). Гитлер, взбешенный военным переворотом, отдал приказ ударить по Югославии «с беспощадной жестокостью» – и обойтись без всяких предварительных «дипломатических запросов» и даже «без объявления ультиматума»791. В то же утро интенсивные воздушные налеты положили начало военной оккупации и краху самой Югославии. Меньше чем через неделю, 12 апреля, Белград пал, а двумя днями раньше усташи провозгласили Хорватию независимым государством.
Сталин был полностью обыгран: против его коварства была пущена в ход грубая сила. Не успели объявить о его новом договоре с Югославией, как тот оказался недействительным. Геббельс даже насмешливо заметил, что Сталин «воюет клочками бумаги»792. Теперь от сталинского влияния на Балканах не осталось практически ничего, и на этом установление германского господства над всем европейским континентом можно было считать почти завершенным. Если Сталин полагал, что ему удастся усадить Гитлера за стол переговоров путем дипломатических ходов и экономических трюков, то сейчас ему нужно было задуматься снова, а запасные варианты явно заканчивались. Для Сталина падение Белграда обозначило тот момент, начиная с которого следовало всерьез заняться умиротворением Гитлера.
Первая возможность представилась ему в том же месяце, как раз когда разгром Югославии приближался к концу. Через Москву после визита в столицу Германии проезжал министр иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуока. Переговоры с японцами уже тянулись некоторое время, но ни к чему не приводили, однако недавние события дали им новый толчок. Осенью минувшего года в Берлине Риббентроп выступал за сближение Москвы с Токио, поэтому Сталин, естественно, усмотрел здесь возможность заработать очки в глазах Гитлера. Кроме того, Япония была соосновательницей блока «Оси» и еще полтора года назад находилась в состоянии войны с СССР, поэтому любое соглашение с Токио обещало принести выгоду. Поэтому 13 апреля в Кремле был подписан пакт о нейтралитете, в котором стороны обязывались «поддерживать мирные и дружественные отношения между собой и уважать территориальную целостность и неприкосновенность» друг друга, а в случае военного конфликта с третьей стороной соблюдать нейтралитет793.
Сталин, убежденный в том, что совершил настоящий переворот (а Мацуока позже назовет этот ход «дипломатическим блицкригом»794), пребывал в таком приподнятом настроении, что даже явился на Ярославский вокзал проводить своих новых партнеров – чего никогда не делал раньше. Он был чуть-чуть навеселе после импровизированного раннего банкета, сопровождавшегося неизбежными тостами, и потому тепло обнимался с членами японской делегации, а Молотов между тем, слегка пошатываясь, выкрикивал коммунистические лозунги. Сам Мацуока вообще еле держался на ногах, его пришлось потом почти на руках заносить в вагон поезда. А самое примечательное произошло, пожалуй, когда Сталин заметил на перроне высокую фигуру гитлеровского генерала Ганса Кребса, помощника германского военного атташе. «Немец?» – осведомился Сталин, и Кребс в знак подтверждения вытянулся по струнке. «Мы раньше были с вами друзьями, – воскликнул Сталин, весело хлопнув генерала по спине, – и впредь останемся друзьями»795. Чувствовалось, что это в равной мере и пожелание, и констатация факта. Однако более широкий смысл нового пакта не укрылся от Геббельса в Берлине: тот злорадно записал в своем дневнике, что русско-японский договор – «замечательная и чрезвычайно полезная в настоящий момент штука», а потом добавил: «Похоже, Сталин не испытывает ни малейшей охоты познакомиться поближе с нашими бронетанковыми войсками»796.
А неделю спустя у Сталина появился еще один шанс потрафить Берлину. 20 апреля, проведя вечер в Большом театре, старшие члены Политбюро в сопровождении главы Коминтерна Георгия Димитрова вернулись в Кремль. Там Сталин выступил с речью о перспективах мирового коммунизма в целом и о роли Коминтерна в частности. Многих слушателей эта речь повергла в шок.
За пределами Советского Союза к деятельности Коминтерна, пестовавшего идею международной коммунистической революции, естественно, относились неоднозначно. Особенную ненависть эта организация вызывала у противников коммунистов – сторонников правых взглядов вроде Гитлера. Нацисты осыпали Коминтерн бранью, называя его дело «международным заговором», и даже пытались использовать дело о поджоге Рейхстага в 1933 году для предъявления официального обвинения самому Коминтерну. Тогда они усадили на скамью подсудимых, наряду с предполагаемым поджигателем, несчастным голландским коммунистом Маринусом ван дер Люббе, нескольких местных и болгарских коммунистов, в том числе и Георгия Димитрова. А подписанный тремя годами позже германо-японский Антикоминтерновский пакт был направлен непосредственно против Коммунистического интернационала, который в преамбуле к договору характеризовался как «угроза миру во всем мире»797.
Однако весной 1941 года Сталин явно пришел к мнению о том, что «слуга» революции стал в некотором роде обузой. В присутствии Димитрова он подверг Коминтерн критике, назвав его «помехой», и высказался за то, чтобы освободить национальные компартии от подчинения ему: так они смогут лучше приспосабливаться к местным условиям. Сталин намекал на то, что Коминтерн принадлежит дню вчерашнему и что сегодня приоритет следует отдавать национальным задачам798. После этого время не тратилось даром. Уже на следующий день Димитров засел за работу: начал писать новые правила приема в Коминтерн. В личном дневнике он ни словом не упомянул о том, как он сам отнесся к происшедшей перемене. Еще Сталин потребовал, чтобы обычные коммунистические лозунги на ближайшем праздновании 1 Мая заменили на другие – более национально ориентированные799. Похоже, необходимость действовать с оглядкой на Берлин привела к обезвреживанию яда, разлитого в самой коммунистической идеологии.
Все это время в Москву продолжали поступать донесения разведки, которые обрабатывал и представлял на рассмотрение Сталина глава военной разведки генерал-лейтенант Голиков – тот самый, который накинулся с критикой на Жукова несколькими месяцами ранее. Например, в докладе, подготовленном к 25 апреля, Голиков заключал, что Германия сосредоточила не менее ста дивизий у западной границы СССР, а еще пятьдесят восемь были размещены в Югославии и семьдесят две – в других местах Европы800. А еще за прошедшие три недели Германия восемьдесят раз нарушала советское воздушное пространство801. Такие первичные данные добавились к донесениям агентурной разведки, которые начали поступать от советских агентов – Рихарда Зорге из Токио, Энтони Бланта из Лондона и Арвида Харнака в Берлине, – и все это вместе определенно указывало на возрастание германской угрозы.
Возможно также, что Сталину стало известно о речи Гитлера в рейхсканцелярии 30 марта, произнесенной перед двумя с лишним сотнями своих военачальников, с изложением причин назревающего конфликта. Эту двухчасовую речь Гитлер начал с обширного обзора войны и ее исторических предпосылок, обратившись к неприятному вопросу о том, почему Британия продолжает упорно сопротивляться, а также к перспективам вступления Америки в войну. Далее он перешел к основной теме – близящемуся конфликту с Советским Союзом. Во-первых, объяснил он, у Германии есть моральное оправдание для нападения на СССР: ведь Сталин явно «ждал, что Германия истечет кровью насмерть» осенью 1939 года. Кроме того, лишь разгром Советского Союза – «последнего враждебного фактора в Европе» – расчистит Германии путь и позволит ей «окончательно и всесторонне решить континентальную проблему». Он не собирался останавливаться на достигнутом и собирался установить господство Германии над всем континентом802.
