Молотов провел довольно много времени в пути, хотя ехал с большим комфортом. Он выехал с Белорусского вокзала в Москве тремя вечерами ранее на спецпоезде с вагонами «западноевропейского образца», с пистолетом в кармане и в сопровождении шестидесяти с лишним людей, в том числе шестнадцати охранников, врача и трех личных слуг674. Пока поезд ехал по западной части Советского Союза и недавно аннексированной Литве, у Молотова было достаточно времени, чтобы поразмыслить о своем поручении: узнать стратегические намерения Германии и, если получится, договориться о доработке нацистско-советского пакта.
Если Молотову поначалу и казалось, что это легкая задача, небольшой инцидент в Эйдткунене на германо-советской границе в Восточной Пруссии наверняка напомнил ему о весьма ощутимых трениях, возникших между нацистской Германией и Советским Союзом. Этот городок находился на крайнем восточном конце германской железнодорожной системы, и там пассажиры, ехавшие с востока, должны были пересаживаться на другой поезд – с подвеской колес, соответствующей стандартной для Европы ширине рельсовой колеи. Однако в чрезвычайно накаленной атмосфере 1940 года, когда две главные тоталитарные державы Европы отчаянно соперничали между собой за превосходство, даже такое будничное событие, как железнодорожная пересадка, приобретало политический смысл. Немецкий дипломат Густав Хильгер обнаружил это еще в начале поездки. Он выехал из Москвы в Берлин в качестве посредника и переводчика в составе группы, сопровождавшей Молотова, и попросил одного из ее старших представителей, заместителя наркома НКВД Всеволода Меркулова, напомнить ему, где будет пересадка. Ответ Меркулова озадачил переводчика: «Пересадка будет в том месте, которое назначит Совет народных комиссаров». Хильгер попытался возразить, что место, где меняется ширина рельсовых путей, не под силу перенести куда-либо даже товарищу Молотову, но спорить было бесполезно. В конце концов он просто утешил себя мыслью, что не стоит придавать этому слишком большое значение: в Советском Союзе «излишняя скрытность и глупая субординация» порой доходят до полного абсурда675.
Как только поезд Молотова прибыл в Эйдткунен, произошел другой инцидент, который хорошо высветил имевшиеся политические трения. Переводчик Валентин Бережков проснулся от каких-то криков на платформе и выбежал из вагона, чтобы посмотреть, что происходит. Он начал переводить то, что пытались втолковать друг другу немецкий чиновник и начальник советского поезда. Чиновник требовал, чтобы вся советская делегация пересела в другие вагоны – в соответствии с правилами, – а машинист твердил, что ему велено довезти состав до самого Берлина. Хотя техническая проблема уже была устранена – тележки уже заменили, – чиновник стоял на своем: габариты советских вагонов слишком велики для проезда по стандартной немецкой колее. Позже Бережков писал в своих мемуарах: «После долгих препирательств и замеров было решено прицепить к нашему составу два немецких салон-вагона. Немецкие вагоны оказались весьма комфортабельными: одноместные спальные купе, ресторан с отличным баром, радиофицированные салоны. Не были забыты даже букеты свежих роз». Впрочем, Бережков не преминул кисло добавить: «Но разумеется, не забота о нашем удобстве руководила гитлеровцами, когда они так упорно настаивали на своем. Несомненно, этот состав располагал не только пивным баром, но и специальной аппаратурой для подслушивания»676.
Была ли истинной эта догадка или нет, поезд Молотова продолжал мчаться к Берлину и прибыл в столицу Германии 12 ноября в 23.05. Там Молотов вместе с ближайшими из сопровождавших его лиц вышли на переполненную платформу Анхальтского вокзала. В своих советских костюмах и мягких фетровых шляпах они смотрелись несуразно среди множества людей в военной форме – словно группа провинциальных бухгалтеров, которые ошиблись станцией. Риббентроп, встречавший делегацию, произнес короткую приветственную речь. Затем гостей начали представлять германским сановникам, и Молотов перед каждым забавно приподнимал шляпу. Потом, пройдя через набитый людьми зал билетных касс, делегация вышла к почетному караулу, а военный оркестр между тем заиграл прусский «Презентационный марш» (советский гимн – «Интернационал» решили не играть, потому что опасались, что некоторые берлинцы из числа сочувствующих начнут подпевать)677.
Несмотря на церемонную встречу, в целом Молотова принимали довольно тихо. Геббельс в своем дневнике отозвался об этом с нетипичной для него лаконичностью, написав, что принимали гостя «прохладно»678. То ли пыл берлинцев остудила плохая погода, то ли нацистские власти не желали, чтобы горожане размахивали серпом и молотом, – в любом случае проявления гостеприимства ограничились самым минимумом: нигде не появлялись организованные толпы, и нигде, кроме здания самого Анхальтского вокзала, не висели советские флаги. Переводчик Пауль Шмидт сразу отметил разницу между приездом Молотова и визитами других государственных деятелей. Он писал, что в самом сердце столицы – на Via Spontana, по его ироничному выражению, – стояло гробовое молчание, тогда как обычно во время подобных визитов на улицах толпились «простые берлинцы» (на самом деле согнанные туда партийными функционерами), выкрикивали приветствия и размахивали флагами679. Кроме того, высказывалось предположение, что Геббельс отверг идею Риббентропа выставить второй почетный караул штурмовиков для встречи советского наркома680. Даже в кинохронике это событие освещалось минимально, заняв всего две минуты в выпуске той недели; удивительно, но посетители французских кинотеатров узнали о визите Молотова больше, чем немецкие кинозрители681. Разница между этой скромной встречей и тщательно продуманным приемом, какой через полгода устроили министру иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуока, очень наглядная.
Позже сам Молотов уверял, что мало что помнит о своем приезде в Берлин682, и уж тем более о том, не задели ли его тогда столь скудные знаки внимания. Но после того, как делегацию провезли от вокзала «по немноголюдным улицам»683 германской столицы, его наверняка приободрил вид дворца Бельвю – «гостевого дома», предназначенного для высокопоставленных гостей Третьего рейха. Впрочем, это не была обычная гостиница. Дворец Бельвю был построен в 1786 году как летняя резиденция принца Августа Фердинанда Прусского. Это изящное неоклассическое здание, находившееся в центре Берлина, между Тиргартеном и берегом реки Шпрее, незадолго до того подверглось реконструкции (обошедшейся в 14 миллионов рейхсмарок): его расширил архитектор Пауль Баумгартен, среди прочих работ которого числится вилла Мину на озере Ванзе – та самая, где в 1942 году проходила печально знаменитая Ванзейская конференция. Красиво отделанный дворец состоял из основного здания и трех перпендикулярных ему флигелей. Всего в нем насчитывалось более ста тридцати комнат – в том числе четыре отдельные роскошные квартиры, а также гостевые спальни, конференц-залы и канцелярии. Внутреннее убранство не уступало внешнему: помещения украшали бесчисленные картины, гобелены, скульптуры и предметы мебели, главным образом из собрания бывшего дипломата Виллибальда фон Дирксена. Там были даже работы Тициана и Тинторетто684. Все это производило огромное впечатление на гостей, как о том свидетельствовал Валентин Бережков:
