Помимо таких бесплодных мечтаний, новость о подписании пакта вызвала серьезный раскол среди коммунистов – на преданных сторонников Москвы, которые одобрили пакт, увидев в нем предвестье долгожданной войны между нацистами и «империалистами» Британии и Франции, и коммунистами-идеалистами, которые истолковали пакт иначе – как предательство Сталиным мирового рабочего класса. Эрих Хонеккер, впоследствии глава Восточной Германии, был одним из стойких приверженцев первого лагеря: он невозмутимо встретил известие о пакте в своей тюремной камере под Берлином и объявил, что этот пакт ознаменовал «дипломатический успех» Советского Союза в борьбе против Запада413. Другие же возмущались и не могли поверить, что такое возможно. Например, писатель Густав Реглер, живший в изгнании, в отчаянии спрашивал: «Как же Сталин мог так поступить с нами?» А Торвальд Зигель – немецкий коммунист, эмигрировавший в Париж, – не вынес известия о советском вторжении в Польшу и покончил с собой414.
Конечно, очень многие коммунисты и сочувствующие просто пребывали в замешательстве. К их числу явно принадлежал драматург Бертольд Брехт. Давний марксист, Брехт бежал из Германии в 1933 году и жил в изгнании в Дании, потом Швеции и, наконец, в Финляндии. В 1941 году он эмигрировал в США. В изгнании у Брехта случился творческий подъем, там он написал многие пьесы, впоследствии прославившие его имя. В них нашла выражение его глубокая ненависть к национал-социализму и фашизму. Однако было бы преувеличением называть Брехта просто рупором советской пропаганды. Оставаясь убежденным коммунистом, он все же испытывал двойственные чувства к Советскому Союзу: известно, что в 1935 году он неожиданно прервал визит в Москву, заявив – изворотливо, но неубедительно, – что никак не может раздобыть там молока и сахара для кофе415.
Разумеется, недовольство этим не ограничивалось, Брехт выразил его – во всяком случае, в частном порядке – ближе к концу 1939 года, примерно в пору подписания пакта между Гитлером и Сталиным. Как и многие люди, сочувствовавшие коммунистам по всему миру, Брехт был разочарован и явно принял в штыки новую официальную линию. О пакте он высказался так: «Думаю, здесь все просто: Советский Союз просто спасает сам себя, оставив весь мировой пролетариат без лозунгов, без надежды или помощи»416. Советское вторжение в Польшу, начавшееся в том же месяце, подвергло его веру еще более суровому испытанию. В своем дневнике Брехт дал волю ярости:
Идейные маски сорваны… забыт принцип «Советскому Союзу не нужно ни пяди чужой земли», зато подхвачен весь этот фашистский бред про «кровное братство»… вся эта нацистская терминология. И все это извергается на немецких фашистов, но одновременно и на советские войска417.
Не стоит удивляться тому, что эта рудиментарная ярость прорвалась и в творчество Брехта: в конце концов, именно в ту пору были написаны две самые знаменитые его пьесы – «Карьера Артуро Уи» и «Мамаша Кураж и ее дети». Хотя обе считаются (совершенно справедливо) образцами антифашизма в искусстве, ни про одну из них нельзя сказать, что она бездумно следует московской линии. «Мамаша Кураж» с ее критикой всех, кто наживается на войне, была написана в ответ на вторжение в Польшу осенью 1939 года, и ее посыл – очевидно и недвусмысленно антикапиталистический. Однако если вспомнить, при каких обстоятельствах сталинский Советский Союз вступил в этот конфликт, – как пособник, соучастник и поставщик гитлеровской Германии, – то ровно ту же критику можно было бы обрушить и на Москву. Между тем «Карьера Артуро Уи» имеет совершенно недвусмысленно антинацистскую направленность: там высмеивается взлет Гитлера. Антигерой пьесы – бездарный чикагский гангстер, который приходит к власти благодаря махинациям торгового треста и собственной преступной и жестокой натуре. Однако, возможно, полезно вспомнить, что пьеса написана в марте 1941 года. Брехт бичевал Гитлера самыми беспощадными, хлесткими словами – «величайший убийца всех времен и народов», «урод из уродов… и гад всем гадам» – в ту пору, когда Сталин и фюрер еще продолжали обмениваться любезностями418. Похоже, Брехт так и не согласился со «сменой курса», в приказном порядке спущенной Москвой после подписания пакта с нацистами. И потому соблазнительно, как отметила одна исследовательница, задаться вопросом: а что, если у Брехта мелькали «смутные догадки о сходстве» между двумя режимами?419
Глядя на события из 1939 или 1940 года, было бы вполне разумно сделать именно такое заключение. Именно такой точки зрения придерживался немецкий социалист Рудольф Гильфердинг, который подытожил чувства многих разочарованных людей, когда написал, что альянс Гитлера и Сталина продемонстрировал: «Между ними двумя нет принципиальной разницы»420. Надо сказать, замечание Гильфердинга было продиктовано не только братской социалистической злостью. Линия, спущенная той осенью из Москвы, опасно приблизилась к пропаганде политического перемирия с нацизмом, с тем чтобы вся энергия коммунистов обратилась против западных держав как истинных врагов мировой революции. Ведь именно в таком тоне рассуждал один из виднейших немецких коммунистов в Москве Вальтер Ульбрихт. Бывший столяр и член КПГ, Ульбрихт сделался видным партийным деятелем в межвоенные годы, а в 1933-м, когда Гитлера назначили канцлером, эмигрировал и в итоге обосновался в Москве. С 1937 года выказывая себя убежденным и бескомпромиссным сталинцем, Ульбрихт стал главным представителем немецких коммунистов в исполнительном комитете Коминтерна. Поэтому, обращаясь к соотечественникам, он делал это как человек, облеченный авторитетом.
Ульбрихт общался со своими собратьями-коммунистами внутри Германии (их называли «товарищами в стране») в основном на страницах Die Welt – немецкоязычного журнала, издававшегося Коминтерном. Типичной была статья, вышедшая в феврале 1940 года: в ней он прямо сваливал вину на капитализм и «магнатов», а британский империализм клеймил как более опасное и реакционное явление, чем нацистский империализм, – вообще как «самую реакционную силу в мире». А так как британцы и французы наиболее решительно настроены развязать политическую войну против Советского Союза, рассуждал далее Ульбрихт, то теперь именно они пришли на смену нацистам (которые, как-никак, заключили с Москвой пакт) в роли главного противника мирового коммунизма. «Борьбу за демократические свободы, – писал он, – нельзя вести в союзе с британским империализмом», и добавлял, что те, кто с этим не согласен, «будут нести часть ответственности за осуществление хищнических планов британцев и французов». «Вернейшей гарантией» того, что эти планы будут расстроены, заключал он, как раз и стал германо-советский пакт421.
Его голос не был одинок. Советская коммунистическая газета «Известия» вносила свою лепту, высмеивая в редакционной статье западную «войну с гитлеризмом», а товарищ Ульбрихта Вильгельм Пик (как и он, позже ставший главой правящей партии ГДР) пошел еще дальше: он в самых эмоциональных выражениях критиковал войну Запада, отказываясь видеть в ней что-то большее, чем попытку «уморить голодом Германию и заставить страдать от этого конфликта женщин и детей, стариков и больных»422. Даже в июне 1940 года, когда уже произошло вторжение во Францию и Нидерланды, немецкие коммунисты продолжали гнуть прежнюю линию – проклинать «империалистическую войну» и валить вину на западные державы. Как цинично объясняла официальная газета КПГ Rote Fahne («Красное знамя»), именно «пагубная политика правящих классов Англии и Франции, а также их демократических приспешников привела к этой бойне»423.
