В Литве советские заигрывания встретили чуть более приветливый отклик – хотя бы потому, что договор о взаимной помощи, подписанный 10 октября 1939 года, несколько подсластило согласие Москвы отдать Литве спорный город Вильнюс (бывший польский Вильно). Тем не менее предъявленные условия в целом совпадали с теми, что уже были выставлены Эстонии и Латвии: взаимная помощь в случае внешнего нападения и размещение большого количества советских войск на литовской земле. Советские методы убеждения тоже, похоже, не изменились: как заметил один из членов литовской делегации, спорить с Молотовым было бесполезно – «все как об стенку горох»254. Угроза насилия, скрытая или явная, в сочетании с новыми стратегическими реалиями войны сделали Латвию, Литву и Эстонию совершенно беззащитными, и Москва вольна была делать с ними, что хотела. Не имея возможности сопротивляться, страны были вынуждены уступить советским требованиям и существовали теперь в тени СССР. В середине октября 1939 года, менее чем через шесть недель после подписания пакта с Германией, Сталин уже постарался подмять под себя почти все территории, обещанные ему Гитлером. Он значительно расширил себе выход к Балтийскому морю и сумел разместить в трех Прибалтийских государствах около 70 тысяч советских солдат – больше, чем насчитывали в совокупности постоянные армии всех трех стран255.
Пока прибалтийские политики хоть как-то боролись, немцы только виляли. С самого начала советского вторжения в Польшу прибалтийские правительства отправляли в Берлин телеграмму за телеграммой, требуя, чтобы Германия разъяснила свою позицию – особенно потому, что всего четырьмя месяцами ранее она подписала с Латвией и Эстонией пакты о ненападении. В Берлине прекрасно знали о том, какая беда надвигается на Прибалтику; больше того, в конце сентября Сталин уже информировал Гитлера о своих намерениях, после чего Германия прекратила переговоры о заключении «договора о защите» с литовским правительством, фактически оставив Литву в советской «сфере влияния»256. Нацистский идеолог Альфред Розенберг, сам родившийся в Таллине, ясно сознавал политические последствия этого шага. В своем дневнике он записал: «Если русские войдут сейчас в Прибалтику, тогда Балтийское море будет потеряно для нас в стратегическом отношении. Москва станет сильной как никогда»257. Однако в ответ на многочисленные просьбы хотя бы внести ясность, если не оказать помощь, Риббентроп упорно отмалчивался, а под конец разослал циркуляр во все три германские миссии в Прибалтике, где сообщалось, что с Москвой подписаны новые соглашения о границе, и коротко говорилось, что «Литва, Латвия, Эстония и Финляндия не входят в сферу интересов Германии». Риббентроп добавлял, что его представители в названных странах должны «воздерживаться от каких-либо объяснений на сей счет»258. Итак, Прибалтийские страны оставляли на произвол судьбы.
Словно для того, чтобы усилилось ощущение изоляции и предчувствие близкой беды, уже расползавшееся по Прибалтике, Гитлер той же осенью решил созвать всех этнических немцев «домой в Рейх» (Heim ins Reich), тем самым подавая еще более ясный сигнал о том, что эти земли он оставляет Сталину. В конце сентября, когда Риббентроп во второй раз побывал в Москве, вопрос о возможной «репатриации» так называемых фольксдойче ставился на обсуждение – как бы в ответ на высказанное Сталиным намерение утвердить свое влияние в Прибалтике. Согласие Советов на переселение немцев, живших в том регионе, было тайно получено, после чего Германия подступилась к еще независимым Эстонии и Латвии, чтобы согласовать с ними порядок процедур и компенсаций. Заигрывая же с самими прибалтийскими «фольксдойче», немцы из рейха всячески упирали на предполагаемую выгоду, какую принесет переселенцам присоединение к германской «национальной общине», однако за их бодрыми посулами довольно отчетливо сквозили и намеки на то, что близятся тяжелые времена259.
Многих прибалтийских немцев приходилось долго уговаривать, ведь некоторым предстояло покинуть земли, где их предки жили поколениями. Были и такие, кто воспринимал переселение не просто как личное горе, но и как предательство – и не только собственной истории и культуры, но и цивилизации вообще. «Мне было очень тяжело, – вспоминал уже после войны один эвакуированный. – Ведь это издавна была европейская в культурном отношении страна, и немцы столетиями составляли там виднейший слой в обществе. И вот теперь эту страну, у которой во многом было немецкое лицо, просто бросали – одним росчерком пера со скупыми словами»260. Даже некоторые стойкие национал-социалисты были напуганы. Один записал в дневнике, что испытал «страшное потрясение» при известии о переселении. «Все, ради чего мы жили, все, что наша этническая группа создала здесь за последние 700 лет… все это обречено исчезнуть, растаять, как снеговик»261.
И все же, несмотря на тревожное волнение, которое вызывала у прибалтийских немцев одна только мысль о переселении в почти незнакомую страну, они в массовом порядке откликнулись на призыв Гитлера. Уже в середине октября 1939 года из Риги в Германию отплыл первый пароход с этническими немцами. А за следующие два месяца из балтийских портов выйдут еще 86 кораблей и увезут более 60 тысяч человек «домой», в германский рейх, или, по крайней мере, в недавно присоединенную к нему область Вартегау. Кроме того, тревога из-за неопределенного будущего Прибалтийских стран настолько возрастала, что среди заявителей, желавших ехать на запад, стали появляться даже евреи262. Массовый отъезд «фольксдойче» служил для остававшихся в Прибалтике жителей других национальностей зловещим знаком. Один эстонский немец позже вспоминал:
Они [эстонцы] видели опасность, идущую с востока… Они понимали, как тяжело нам покидать Эстонию. Мы поднялись на корабль в Таллине, чтобы отплыть на родину, и заиграли Deutschland, Deutschland über alles, а потом эстонский государственный гимн. У многих на глазах показались слезы263.
Исход из страны подстегнул события, произошедшие той зимой в Финляндии. Как и их соседей-прибалтов, в начале октября 1939 года финнов пригласили в Москву для переговоров по «политическим вопросам». Как и соседи, они откликнулись на приглашение и отправили в столицу СССР делегацию во главе с опытнейшим дипломатом Юхо Паасикиви. В предлагавшемся советской стороной варианте соглашения были такие пункты: отодвинуть границу СССР, проходившую по Карельскому перешейку (то есть слишком близко к Ленинграду), подальше на север, а также предоставить советскому флоту порты на полуострове Ханко, у выхода из Финского залива. Похоже, советская верхушка не сомневалась в том, что финны окажутся такими же беспомощными и готовыми на все, какими уже выказали себя прибалтийские правительства. Хрущев приводил в своих мемуарах тогдашние слова Сталина: «Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться»264. Берлин, конечно же, вмешиваться не собирался. Риббентроп, помалкивавший о судьбе Прибалтийских стран, и тут воздержался от каких-либо комментариев, лишь высказал лицемерное пожелание, чтобы финны «уладили свои дела с Россией мирным путем», но с ужасом отверг саму мысль о том, что бывший президент Финляндии может приехать в Берлин для переговоров. Между тем посол Германии в Финляндии в частном порядке получил указания «избегать любых обязательств… которые могли бы осложнить германо-советские отношения»265.
