Он говорил уже без пауз и совсем без смысла. Глаза его потухли, он откинулся к стене и ослаб. Он забывался. Она не сразу поняла это, ей стало тревожно.
– Ром, – позвала тихо. Он не отозвался. Он уже и не говорил, а как будто пел, тихонько тянул бесконечную ноту, сколько сил хватит. – Рома, – позвала Ленка снова и тронула его за руку. Кисть была обжигающе горячей, а пальцы – такими же холодными. – Ромчик, ты чего? Ром, тебе плохо? Рома! – стала звать, теребя его пальцы, потом приподнялась и коснулась его лба – он пылал, кожа была сухая и горячая. От её прикосновения он замолчал, расслабился и обмяк, рискуя рухнуть с табурета. – Ромчик, у тебя же температура, ты чего, тебе в постель, идём, вставай! – засуетилась Ленка, пробуя подхватить его под мышки.
Тут тело его и правда стало оседать, заваливаться на бок, табурет пополз, но она вовремя нырнула ему под плечо.
Он был мягкий и лёгкий. Он уже ничего не чувствовал.
Глава 5
Время пропало, как будто его выпили. Времени больше не было. Пространство представляло собой точку. Точка – это всё, что способно занять твоё тело, заполнить и одухотворить твой ум. Точка висела в пустоте. Точка была миром, и мир был ею, он был всем, и всем была точка. Только так.
А потом она начала расширяться. Неизвестно, что в ней сдетонировало, но вдруг что-то вспыхнуло, родилось и зажило, и она стала расти. Она росла и росла, распространяя себя с невозможной скоростью, и время вернулось, с того момента, как точка принялась расти, время вернулось, и пространство вокруг вернулось тоже, и была жизнь, и была смерть во всём многообразии своих проявлений, и были войны, катастрофы, откровения, изобретения, были новые и старые, злые и добрые, были лучшие и те, кто их убивал, были нежные и жестокие – и все они были в той же точке, расширяясь с нею, умножаясь с нею, заполняя собой небытие, существующее и невозможное.
А потом случился взрыв, и точка схлопнулась обратно в настоящую точку, какой была изначально. И всё повторилось, не меняя ни скорости, ни интенсивности, повторилось в той же последовательности, и опять, опять, – оно стало пульсацией, биением маленького сердца, которое гнало кровь в темноте, пустоте и безвременье, и только когда родится, начнётся новая жизнь, начнётся история, и запустится новое время…
Рома открыл глаза.
Он лежал в своей комнате. В окно било солнце. С крыши капало. Рома не сразу понял, что это, потом прислушался: да, капало. Оттепель, подумал. Весна. Закрыл глаза снова и погрузился в сладкую дрёму без сновидений.
Когда открыл снова, не капало. Под окном стоял щебет, посвист, но больше не капало. Лето, подумал он. Хорошо. И снова закрыл глаза.
В третий раз было темно. Что-то негромко завывало в раме, но других звуков не было. Осень, подумал Рома. Дождь и листопад. Скоро придут холода, снег ляжет, и побежим. Куда побежим, он не успел придумать, но представил лыжи, два сверкающих в снегу следа и жар, влажный, пахнущий мокрой овчиной ворот толстого свитера у самого рта. Закрыл глаза в блаженном чувстве свободы и уже не открывал до утра.
Разбудил его какой-то звук, происхождения которого он не мог понять. Что-то грохнуло в доме. Он открыл глаза и лежал, прислушиваясь, но звук не поторился. Показалось, решил Рома. Закрыл глаза, но спать больше не хотелось. Хотелось в туалет. И всё же он продолжал лежать, прислушиваясь к ощущениям тела. Оно было слабое, полое, будто из него откачали жизнь, но уже не мучилось и не горело, а мысль о том, чтобы встать, не вызывала ужаса. Болезнь отступила. Осознав это, Рома улыбнулся, потянулся и сел в кровати, спустив ноги.
Кровь отхлынула от головы, в глазах потемело, но постепенно прояснилось: в темноте прорезался светлый квадрат окна, наметились занавески, подоконник, стул у кровати. Рома смотрел на всё это с умилением, как выбравшийся на берег после кораблекрушения.
Дождавшись, пока кровь вернулась куда надо, собрался с духом и встал на ноги. Они держали. Не торопясь, побрёл в туалет. В памяти всплыли другие разы, когда он еле-еле проделывал этот же путь в жару, цепляясь за стены, не чуя тела. Сколько же он провалялся? Всплыли чьи-то руки, которые его поддерживали. Кто это был? Рома ничего не мог вспомнить.
Он думал сразу вернуться в постель, но вышел в проходную комнату и остановился. Стоял и оглядывался, будто не был тут сто лет. Будто опять вернулся из-за океана и снова ему предстояло начинать жить здесь заново. А может, так оно и было? Всё казалось изменившимся, странным. Хотя всё было по-прежнему, и запах – он узнавал его, – хорошо знакомый запах дома, который признал первым по приезде из Штатов. Потом к нему привыкаешь и больше не чуешь, почуять снова можно, только если долго не был. «Вернулся», – подумал Рома счастливо и прошаркал на кухню.
Здесь было всё так же, светло и пусто. А ещё – очень чисто. Он вдруг понял, что его поразило ещё в комнате: прибрано, как никогда. Кто-то здесь был. Прибирался, помогал ему доползти до туалета, лечил и кормил. Но кто? Ленка? Он напрягся, но ничего не мог вспомнить. Кто бы ещё? Улыбнулся. Полагалось бы что-то почувствовать по поводу такой заботы, но он ничего не почувствовал – пока не мог. Всё, что в нём было, – только физическая, животная радость возвращения к жизни, и этого уже достаточно.
У ног мяукнуло. Кот потёрся о ногу.
– Гренобыч! Ты же животное!
Рома хотел наклониться, чтобы погладить, но понял, что не может – закружилась голова. Сел на стул, кот прыгнул на колени, подставил голову, шею, обстоятельно стал поворачиваться, подсовывая себя под руку, щурил глаза и громко мурлыкал.
– Котяра ты, – бормотал Рома. – Соскучился. Ну вот, вот. И так ещё, да. И я тебе рад. Как же я тебе…
Рома запнулся. Он бормотрал и не думал, но вдруг понял, чего ему не хватает: он не слышал кота. То есть, конечно, слышал – утробное мурчание, но ничего больше. Никакой информации – просто кот, просто мурлычит.
– Гренобыч? – Рома заволновался, взял кота под мышку и развернул лицом к себе. – Эй, скажи что-нибудь.
Мурлыча по инерции – этот ротор не так просто заглушить, – кот стал недовольно отворачиваться, задёргал хвостом. Висеть ему было неудобно, он принялся краем глаза высматривать под собой, куда прыгнуть.
– Погоди, а меня? Меня-то ты слышишь? Это же я, я – другой.
Он произнёс это, и всё в нём похолодело: это была неправда. Не другой, никой не другой, а такой же, как все. Произносит простые человеческие слова, так что кот его не понимает. И сам он ничего не слышит. Не только Гренобыча. Он вообще ничего больше не слышит.
Он поставил кота на пол, поднялся и подошёл к окну, изо всех сил прислушиваясь. Было тихо. Он распахнул рамы. Тёплый воздух хлынул в комнату. Пахло так, что закружилась голова. Сад был полон щебета, звуков, оглушающего трезвона.
И ничего больше. Ни пения. Ни музыки. Ничего.
Мир стал немым. Мир молчал. То есть нет, конечно. Он говорил, как всегда, на множество голосов и интонаций, но для Ромы это было снова – щебет, шум, трескотня. Ничего больше.
