Рома молчал, смотрел ему в глаза. Дядя Саша стал морщиться, будто слова, которые он никак не мог сказать, его душили. Тогда он замычал, мотая головой, и вдруг, плюнув на всё, крикнул:
– Да что ты всё дурака-то играешь! А ну хватит! Пойдём! – Схватил его за плечо и дёрнул. – Идём давай!
Он поднял его и потащил за собой. От него шла сила, Рома чувствовал, как она вонзилась в его плечо будто зубами. Люди, только что бывшие все вместе, распались, снова став отдельными, слабыми, испуганными, не имеющими отношения друг к другу. От них ничего не шло, кроме страха. Они ничего не могли – им не хватило бы духу встать против этой силы. Но что-то делать было надо. Недоумение прошло, Рома развернулся, рывком выкрутив плечо, остановился и, преодолевая ту силу, что влекла его, и пульсирующую боль в суставе, крикнул в голос:
– Сыма!
Звук прозвенел между пустыми стенами, заполнил комнату и на какой-то миг – он это ясно услышал – перекрыл всё: и пение, которое просачивалось снаружи, и музыку этих людей, в которую складывались их неслышимые внутренние голоса.
Дядя Саша выпустил его и отшатнулся. В первый момент лицо его стало таким жутким, что Рома был уверен: он его ударит, он готов сейчас его ударить, – но тот вдруг закрыл глаза руками и затряс головой.
– Что? Что это? – стал повторять бессмысленно, не отнимая рук. Казалось, Рома плеснул ему в лицо кислотой. Вся сила, только что владевшая им, отступила. Он был снова простым и понятным. Привычные звуки, пение и гул опять заполняли пространство.
– Итилит резь, Саша. Собакам так кричат, – сказал Рома спокойно, глядя на его спину – он весь сжался, как от боли, и замер, будто терпел.
– Собакам? – промычал откуда-то из этого болящего комка.
– Собакам. Не слышал? Которые нападают, таким собакам.
Дядя Саша отнял наконец руки и посмотрел на него, туго соображая.
– Ромик, ну что за балаган-то такой, неужели просто нельзя, по-нормальному? – забормотал потом.
– Если балаган, зачем ты сюда пришёл?
– Нет, нет, не то. – Дядя Саша снова замотал головой. – Не балаган, я не то хотел… Но там правда человек важный, ждёт, нельзя так, Рома, просто это всё… ну, ты понимаешь…
– Нет, Саш. Не понимаю. Если я ему нужен, пусть приходит. А по-другому нельзя.
Дядя Саша перестал наконец трясти головой, выпрямился и посмотрел ему в глаза.
– Ты это серьёзно?
– Абсолютно.
– И точно, да?
– Точно, Саш.
– Да ты понимаешь, что проблемы будут у меня? Что я тут как шавка ради этой вашей итилитской идеи! Что человек денег даёт, что всё уже на мази: центр, ты слышал, центр, мы уже всё продумали – туризм, всё это, домики там для гостей, возрождение, все дела, и он даёт уже, ты понимаешь – и ты вот так, да? Одним махом!
– Саш, успокойся. Ничего не случится. Если ему надо…
– Ему надо?! Да это нам надо, нам всем – мне, тебе, этим вот! – Он обвёл руками комнату. – А ты вот так вот! Да подавись! – вдруг взвизгнул он и чуть не подпрыгнул на месте. – Оборзели в конец! На шею сели! Думаешь, ты крутой такой, да? Ты сказал – и всё, да? Ну и шут с тобой! Я как лучше хотел!..
Он не договорил, выскочил из комнаты, шарахнув дверью.
Вечером, оставшись в рубке, Рома пытался записать всё, что случилось утром: людскую музыку, её течение, а главное – страшную паузу после собственного крика и тишину, пусть секундную, но такую пугающую. Ничего нет страшнее этой тишины, он теперь это знал. В неумолчном шепоте была жизнь. В тишине – смерть. И Рома очень боялся, что музыка, оборвавшись, не зазвучит опять. Но она звучала: нерешительно, потихоньку, потом всё громче и громче.
Он задержался до ночи. Писалось тяжело, его вымотало, высосало, но никак не удавалось передать эту пустоту на месте звука, это страшное ожидание – начнётся снова или нет? Наконец понял, что надо ставить точку. Он не был доволен тем, что получилось, но вспомнил о Лисе, о некормленых своих зверях и решил вернуться к этому завтра. Выключил свет, запер рубку, спустился по пустому, гулкому ДК в фойе.
В каморке Капустина было темно, только работал телевизор, его гул и световые пятна мелькали в открытом окошке. Рома положил на полку ключ, наклонился, надеясь увидеть самого сторожа, но было пусто. Выпрямился; глядя в тёмное окно на улицу, застёгивал куртку и заматывал шарф, но был ещё не здесь, был ещё поглощён своей музыкой, звуком, точкой и этой жуткой тишиной. В тишину всё рушилось, ею всё могло кончиться, но не кончалось, и в этом было то спасение, которое он видел для того, что сейчас писал.
С этими мыслями вышел на улицу.
– Сюда иди.
Он не сразу понял, кто и что говорит. Что обращаются к нему. Не сразу это осознал.
Два человека. Стояли на крыльце и его ждали. Похоже, давно: воротники подняты, шапки натянули на уши.
– Куда?
– Вперёд, – сказал один и усмехнулся. Второй сохранял серьёзность. Это были не те, кто стоял здесь утром, их бы Рома узнал.
Из-за угла вывернул чёрный «крузер».
– Садись иди, – сказал второй мужик. У него был глухой, простуженный голос.
– Не ссы, – сказал первый ободряюще. – Прокатимся и домой вернём. Целёхоньким. Наверное. – Он опять усмехнулся.
– Зачем? – спросил Рома.
– Человек один, – сказал второй и закашлялся. Смачно плюнул. Рома понял, о ком идёт речь, пожал плечами и пошёл вниз, к машине. Сейчас он не видел причин, чтобы ему отказывать. Мужики спустились за ним, один открыл дверь, другой сел первым, потом – Рома, потом уместился второй и хлопнул дверцей.
– Айда, – сказал хриплый. Машина неслышно тронулась.
Впереди, рядом с водителем, был дядя Саша. Рома увидел его лицо в салонном зеркальце, оно было напряжённое и нервное, но Рома уже забыл всё, что было утром, и даже обрадовался:
– А, ты тоже тут… – начал было, но дядя Саша так болезненно скривился, что Рома осёкся.
Выехали на Главный и погнали. Машина шла так тихо, что скорость не чувствовалась. Потом несколько раз свернули и покатили какими-то тёмными проулками, такими же плохо асфальтированными, как Ромин Нагорный, однако это был не он, Рома ничего не узнавал – заборы, стройки, новые, бетонные дома, наполовину законченные и только начатые, детские площадки на строительном мусоре. Тёмные остовы недостроев жутко нависали над дорогой, как скелеты. Мелькнула вывеска «Квартиры в Солнечном». Потом застроенные улицы кончились, потянулись размежёванные пустыри. Рома понял, что едут из города, на восток. Мужики молчали. Дядя Саша нервно хрустел костяшками пальцев. В зеркале было видно, как он морщится и цыкает зубом, будто ведёт с кем-то невидимым диалог, оправдываясь и защищаясь.
Снова пошли заборы: частный сектор. В одном открылись ворота; машина въехала и остановилась.
