От этой мысли он вдруг дёрнулся, как подстреленный, не разбирая пути, пересёк балку и стрельнул в лес, к поляне. Показалось, что надо срочно, немедленно, прямо сейчас быть там. Мысль об этих людях в чёрных машинах с мордами хищников, с которыми нельзя договориться, о том, что они зачем-то осматривали его лес, – мысль стучала в голове и не давала остановиться. Тяжело дыша, не разбирая завалов, проваливаясь в снегу и скрытых под ним валежинах, он с треском ломился через лес. Вдруг оступился и полетел на землю, но вытянул вперёд руки и встал на четвереньки, ухнув животом в снег.
Так и остался стоять, переводя дыхание. Потом сел, расстегнул куртку. В кулаке всё ещё была зажата шапка. Черпнул ладонью снег, умылся и растёр лицо. С него валил пар, как с загнанного оленя. Вокруг стояла тишина. Небо висело над лесом чистое, морозное, насыщенно-голубого цвета. Деревья просвечивали чёрно-белым, изредка кое-где виднелись зелёные ёлки, уныло опустившие лапы. Как всегда, лес казался пустым. Рома не видел следов, не слышал и не чувствовал чьего-то присутствия. Был только он – и лес, единственно живой, по-настоящему живой и понятный. Он сидел внутри его, на дне его и чувствовал, как лес обступает, обнимает, успокаивает, как вытягивает тревогу, смиряет сердце. И что здесь, только здесь можно быть тем, кто ты есть, – не мнимым айболитом, не звукорежем в рубке, не неудачником, бросившим карьеру в Штатах и вернувшимся на малую родину, не человеком даже, – а просто собой, свободным от этих масок, до которых лесу не было дела. Ни ему, ни ведяне. Ведяне так же, как и ему.
Подумав так, он поднялся и уже спокойно, без суеты зашагал дальше.
На поляну вышел как всегда – неожиданно. Зимой она узнавалась с трудом, была совсем иной и каждый раз разной. Он не мог к ней привыкнуть, но всё же узнавал: да, это она.
Коряга лежала, полностью укрытая снегом, только чуть чернел бок. Две сосны, раскачиваясь в полной тишине, сухо и торжественно поскрипывали. Рома вышел и лёг в снег. Полежал, перевернулся и уставился в небо. Оно кружилось в глазах, но скоро замерло и стало смотреть на него спокойно и просто. Здесь не было нужды ни о чём рассказывать, да и вообще говорить. Здесь он был дома, и его любимые могли понять, догадаться обо всём, что он чувствовал и переживал. Он не думал сейчас ни о машинах, ни о своей тревоге. Он не думал о Лисе, о людях и зверях, приходящих к нему. Он не думал о ДК, о дяде Саше с его тягой к власти, о Тёмыче или Капустине, – но в то же время он как будто сразу всё это имел на сердце, принёс сюда, чтобы показать, как раньше носил дудки. Отчасти это всё было им самим, его внешней оболочкой, жизнью, и он знал, что ведяна видит это, понимает и знает. И разделяет с ним.
Он лежал и улыбался. Пар валил с раскрытой груди, струился изо рта. Усталость потихоньку отпускала. Чем дольше он лежал, тем больше возвращалось и укреплялось в нём чувство ответственности за всё то, что составляло сейчас его жизнь. За людей, за зверей. За дядю Сашу, как бы смешон он ни был. За Лиса. И за Лес. И Лис теперь казался вестником Леса – удастся спасти Лиса, удастся спасти и Лес. Спасти Лес? Но от чего? Чёрные машины ползут по дороге, скрипит снег под колёсами, рычат, наплывая, моторы – всё громче, и громче, уже рядом, уже наплывают, уже готовы растоптать…
Рома очнулся, рывком сел в снегу и огляделся. Лес стоял такой же пустой и прозрачный. Было тихо. На безветрии не качались деревья, лишь слегка поскрипывали сосны. В глазах прыгали белые пятна. От закрыл глаза, дождался, когда они исчезнут, застегнул куртку. Надел шапку. Небо темнело, переходило в синеву, становилось холоднее, и всё слышнее и слышнее был низкий гул, который появлялся только в мороз, только в совершенно пустом заснеженном месте. Рома знал его и раньше, и ему всегда казалось: так гудит замёрзшее небо, а теперь показалось – так гудит замерзающая земля. Земля, и все реки, все воды в ней, все будущие травы и будущие деревья, вся жизнь в ней, всё, очищаемое морозом, – всё издавало этот ровный, тихий, но явственный гул. Закрыв глаза, он прислушался, расслабил связки и почувствовал, что гудит так же, низко, равномерно, в унисон со всем вокруг. Голос пронизывал тело, делая его неотделимым от этой земли и укрывавшего её снега. Рома улыбнулся: ему было хорошо.
Домой возвращался в темноте. Выходя из леса, с каждым шагом чуял, как возвращается к нему всё то, что оставил на пороге. Вспомнил о Лисе, и показалось, что с ним могло что-то случиться, пока его не было. А этого нельзя было допустить – будет жив Лис, будет жив и Лес, Рома это теперь чувствовал напрямую, хотя не мог бы объяснить. Опять накатила тревога, он ускорился и в конце концов пустился бегом к городу, к смутно светящемуся Нагорному и своему дому.
Входя на веранду, уже тонул в тревоге. Самые страшные картины первых дней лечения вспоминались ему, когда казалось: с этим не справиться, это просто невозможно. Поэтому, входя на веранду, ждал худшего. Не зажигая света, тихо прошёл к столу, опустился на колени и заглянул в коробку.
Она была пуста.
В темноте Рома даже не поверил глазам. Протянул руку и потрогал лежащие на дне газеты. Они были холодные. Лиса не было здесь давно.
Он не понял, что случилось дальше, услышал ли звук, или ощутил присутствие. Точно было только то, что его никто не окликал. И всё же Рома обернулся, и в темноте различил в углу, у тумбочки, два силуэта. Гренобыч, сидел наверху, в окружении разложенного там, уже мумифицированного чеснока. Лапой он подтолкнул один к краю, прицелился и запулил вниз.
Там был Лис. Стоять он не мог, сидеть тоже, поэтому лежал на брюхе, вытянув лапы и морду, будто в засаде, и в нужный момент вскинул голову, цапнув зубами, пытаясь если не поймать чесночную голову, то хотя бы отбить её. Хвост его, живой и здоровый, подметал пол из стороны в сторону. Именно этот сухой, нервный звук и услышал Рома.
Он обернулся и сел, глядя на зверей. Чесночина отлетела в угол. Лис снова припал к полу, призывая Гренобыча повторить. Тот смотрел себе под лапы, выбирая снаряд покрупней.
Рома фыркнул. Потом начал посмеиваться. Смех разбирал его изнутри, и он ничего не мог с собой сделать. Звери, отвлекшись, повернули к нему головы и уставились с удивлением. Не сдерживаясь больше, Рома стал хохотать в голос. Смеясь, поднялся на четвереньки и подполз к ним, попробовал погладить Лиса, но тот дёрнулся в сторону и с недоверием стал вглядываться из темноты. Тогда Рома сцапал с тумбочки кота, прижал к себе, привалился спиной к стене и хохотал, до слёз, до икоты.
Внутри щекотало, искрилось, переливалось большое, светлое счастье.
Глава 3
На следующий день он шёл в ДК обновлённый. Зверей утром у порога не застал, и Рома шёл по темной ещё улице, чувствуя непривычную свободу. Он подозревал, что в ДК людей соберётся больше, чем обычно – так всегда случалось после выходного – но не думал об этом и не тяготился: ему просто было хорошо.
Подходя, уже на крыльце с удивлением заметил несколько человек. Было морозно, но, несмотря на это, они не заходили внутрь, курили, ёжились и ждали его – Рома это сразу понял. Странное напряжение чувствовалось между ними: трое держались поодаль от двух других, косились с недоверием, а те, крепкие, здоровые мужики, стояли спокойно, уверенно расставив ноги, с чувством собственной правоты и силы. У самого крыльца был припаркован чёрный «крузер» – один из тех, что он встретил накануне. Ну, или в точности такой. Рома ступил на крыльцо, пытаясь избавиться от неприятного чувства настороженности, которое рождалось вопреки его воле.
