Вечерами, когда все уходили и он оставался один – тихо киряющий внизу Капустин был не в счёт, – Рома запирался в рубке и пробовал записать эту музыку. Записать, как слышал. Немея от собственного несовершенства и несовершенства обычных земных звуков, которые не могли передать того, что он хотел.
Дом его теперь был полон зверей. Утром он выходил в сад, где вывесил несколько кормушек, и к нему слетались со всех сторон, окружали, заполняли уши гомоном, говором, новостями и просто пустой, жизнерадостной болтовнёй, к которой так склонны мелкие птицы. Благодаря им Рома знал теперь всё, что происходило в городе и окрестностях, заранее знал погоду и с утра пребывал в хорошем настроении – они его веселили. Вороны, которым он выносил объедки, сидели обычно повыше и не спускались, но обсуждали происходящее со свойственным им высокомерием. У веранды, у калитки, под крыльцом сидели и ждали его собаки и кошки, не смевшие подходить близко из-за Гренобыча. Их он не кормил просто потому, что не смог бы прокормить всех, давал только тем, кому это было остро необходимо, но они шли не за этим: им достаточно было просто внимания, потрепать по голове тех, кто этого не боялся, посмотреть на тех, кто подойти не смел.
И выслушать. Как у людей, у них были свои обиды, но, не будучи людьми, они не понимали, что приходят к Роме именно с ними, и ему требовалось всё красноречие, чтобы рассказать им же самим, что с ними. Обычно этого им хватало, чтобы ободриться и уйти с весело поднятым хвостом и дружелюбием в глазах и долго ещё не появляться возле Роминого дома.
Однако бывали такие, кому уже нельзя было помочь словом, а требовалось лечение, и тут Рома терялся. Лечить он не умел. Никакого дара исцеления ему не открылось, да он в него и не верил. Если для победы над болезнью требовался только сильный дух больного, Рома помогал, как мог, но при перебитых лапах, загнивающих ободранных боках, слезящихся от вирусов глазах требовалось медицинское вмешательство. Однако уговорить зверей сходить туда, где пахнет смертью, было невероятно трудно, ведь его гости были народом бродячим, они боялись – людей, боли, злых запахов, а представить, что им станет легче, не могли. И всё же многие шли. Превозмогая страх, закладывая уши и щеря зубы, они шли, скулили, ныли, кто-то от страха принимался злиться на самого Рому, – они вели себя как люди, и его это не удивляло.
Одна недавно ощенившаяся сучка, потерявшая своих щенков и мучившаяся маститом, вцепилась ему в руку и прокусила кисть. Это случилось у самой двери в клинику. Перепугавшись того, что сделала, она отскочила на пять шагов и стала лаять, заливаясь собственным ужасом и болью. Рома терпеливо стоял, прижимая левую ладонь к груди, и ждал, когда она успокоится. Кровь капала на снег.
Сучка успокоилась только через полчаса и, клянча прощения, подползла к нему на брюхе. Рома ничего ей не ответил, открыл дверь и спустился в подвал – с первого дня он ходил в одну и ту же ветеринарку. Пока Лариса, та самая, которая лечила первого кота, осматривала собаку, Валя обработала Роме рану и вколола лекарство против бешенства.
– Ещё три раза придёшь, остальное доколем, – сказала мрачно, выбрасывая шприц. – Спасибо скажи, что у нас есть, обычно-то не бывает.
Рома сказал спасибо, хотя не знал, зачем ему эта вакцина: собака бешеной не была, это он точно знал.
Сучке повезло: буквально накануне к задней двери клиники, выходящей во двор, подбросили коробку со слепыми ещё щенками. Лариса и Валя, злые на весь свет от недосыпания, уже извелись, отпаивая их из пипетки через каждые четыре часа.
– Ведь свои же! – говорила Валя, ведя Рому после операции в дворовую котельную, куда поместили щенков – в клинике им не было места. – Кому ещё-то? Из этого дома же и подкинули. А нам что, больше всех надо? У нас тут не благотворительность, – выдавала она свою любимую фразу.
Они пересекли двор, окружённый хрущёвками, дошли до двери в другой подвал. Валя, звеня ключами, отперла её и зажгла свет. Снизу пошло влажное, спёртое тепло. Пока ждали Ларису с новоиспечённой молочной матерью, Валя, накинув пуховик на белый халат, курила, придерживая ногой открытую дверь. Было морозно, падал невесомый, редкий снежок, было слышно, как где-то в котельной шевелились и скулили проснувшиеся голодные щенки. Рома прижимал к груди руку, которая пахла свежим бинтом и спиртом. Рука ныла. Смотрел в белёсое, подслеповатое небо и думал, какими словами передать ведяне всю эту застывшую, но такую счастливую минуту. Вспомнил первого кота, которого привёл в клинику, и подумал, что с этой сучкой всё будет хорошо.
Наконец появилась Лариса, быстро пересекла двор. На её руках лежала расслабленная собака.
– Наркоз? – спросила Валя и кинула окурок, притоптала ногой.
– Вот ещё, – фыркнула Лариса. – Ей так хватило. Сил-то нету совсем.
Она нырнула в подвал и быстро стала спускаться вниз. Рома последовал за ней. Под жёлтой лампочкой у стены стояла коробка. Сучку поставили туда, в копошащуюся, скулящую массу.
Будто её опустили в воду, собака застыла и подобралась, словно пыталась не замочить брюхо, и с недоумением стала коситься себе под ноги, где ползали, задирая морды, тёплые обрубочки. Потом наклонила голову, сунула нос в их массу, дважды шумно вдохнула, чихнула – и вдруг рухнула на бок, подставив исстрадавшиеся соски. «Ну, где же вы были? Где?!» – со счастливым недоумением выражала она всем своим существом.
– Надо же, – сказала из-за спины Валя, хотела ещё что-то добавить, но промолчала. Махнула рукой и пошла наверх.
– Идём, – сказала Лариса, голос у неё дрогнул, и она нахмурилась, чтобы не заплакать. Слегка толкнула Рому в бок. – Пошли.
Рома кивнул и пошёл к лестнице. Обернулся – собака еле заметно шевельнула хвостом.
– Отойди, я закрою, – сказала Лариса, когда он вышел и зажмурился от неожиданно яркого света. Слева, у подъезда, громко шоркнуло – какая-то женщина вынесла таз с бельём и встряхивала простыни, развешивая их на натянутую между металлических столбов верёвку. Пахло свежим снегом.
– А они как? – удивился Рома.
– Не бросим. – Она усмехнулась. – Скоро приду. Еды дам.
– Я что-то за это… – засуетился Рома, но она перебила:
– Ой, ладно. Успокойся. Ещё же не раз придёшь.
– Приду, – кивнул Рома и улыбнулся.
Он не знал, что это значит, но понимал, что это теперь его дело: приходить сюда изо дня в день. Приходить и приводить.
Из всех, кого он привёл, умер только первый кот: он слишком долго мёрз на камне. В тот же вечер он просто не проснулся. Рома похоронил его на опушке леса, когда пошёл проведать ведянину поляну.
Январские праздники вышли тяжёлыми: в ДК чередой шли концерты, Рома не вылезал из рубки. Люди в эти дни к нему не приходили, но звери перерыва не знали, тогда как клиника не работала, и Рома каждое утро выходил из дома с невольным страхом – ждал, кого увидит на сей раз. Он знал, что, случись что-то серьёзное, он не справится, но, по счастью, в эти дни сильных травм ни у кого не было, а с подмёрзшими лапами, лишаями и ушибами он уже научился разбираться сам.
