И вот теперь, стоя на крыльце, он чувствовал себя так, будто вышел из плена. На улице было освежающе хорошо. За его спиной хлопала дверь, то и дело выходили люди и, склонив голову для борьбы со стихией, пускались вниз с освещённого крыльца на тёмную и ветреную площадь. А Рома понимал, что ему не хочется торопиться, что ему хорошо просто стоять и смотреть на белёсые, как дым, подсвеченные с брюха тучи, и ни о чём не думать. Всё суета сует и томление духа, подумал и вспомнил о ведяне, представилось, как придёт сейчас, а она дома, маленькая, тёпленькая, вся такая невозможная, но живая, и нестерпимо захотелось увидеть её прямо сейчас.
Пока шёл домой, чувствовал, как с каждым шагом возвращалась бодрость. Голова проветрилась. Нога прошла совсем – расходилась, решил Рома, – боль осталась только в ребрах, но её он за день научился не замечать. Подходя к дому, предвкушая встречу, он чувствовал себя уже другим человеком, так что даже не понимал, что мешало ему быть весь день нормальным, настоящим, вот как сейчас.
Поднялся на веранду, открыл дверь и позвал с порога:
– Яна!
Щёлкнул выключателем, стал стягивать ботинки, не расшнуровывая, с пятки.
– Яна, я дома!
Гренобыч, сонный, щурясь на свет, вышел и сел, лупя на него глаза, ничего не соображая. Рома наклонился, потрепал кота по лобастой башке, выпрямился и пошагал в дом.
– Яна, ты проснулась? Это я!
Он чувствовал себя в радостном возбуждении и предвкушении чего-то очень хорошего. Сразу отправился в спальню, правда, не особо надеясь там увидеть. Так и есть: ведяны не было. Кровать была не убрана, одеяло лежало скомканным, будто постель покинули недавно.
Это Рому приободрило. Он пошёл на кухню, по дороге зажигая свет. В другой комнате и на кухне её не оказалось. Заглянул в бывшую спальню родителей, потом в ванну, туалет, для чего-то проверил кладовку, не отдавая себе отчёт, заглянул даже за откинутую к стене дверь кухни, – но ведяны нигде не нашёл.
В недоумении и растерянности вернулся в гостиную и остановился. Он чувствовал себя обманутым. Он никогда не спрашивал, чем она занимается в его отсутствие, но всегда, когда он возвращался, она была дома, и он к этому привык так, что не мог себе представить другого.
И вот оно случилось – это другое. И это после того, как она сутки проспала. Рома просто не знал, что теперь думать.
В комнату тихонько вошёл Гренобыч, сел у стены и стал спросонок умываться лапой. Вид у него был как у человека, которого не вовремя разбудили и заснуть теперь заново он не надеется.
– Кот! – Рома бросился к нему. – Кот, где она?
Гренобыч поднял глаза не сразу, в них было недоумение. Он ничего не мог на этот вопрос ответить. Рома понял и зажмурился, пытаясь переформулировать так, чтобы и коту было доступно.
– Кот, она ушла? – спросил и снова уставился ему в глаза, как на допросе.
– Ушла, – согласился Гренобыч и хотел отвернуться, чтобы вылизать себе бок, но Рома перехватил его морду.
– Давно? – спросил и тут же снова почувствовал несуразность, невозможность такого вопроса. – Ммм, куда? Она сказала, куда ушла, кот?
Гренобыч глядел возмущённо, потом вырвал морду, поднялся и отошёл. Вспрыгнул в кресло, потоптался там, развалился, откинувшись к спинке, и стал вылизывать мех на сером брюхе. Ничего, кроме невнятного, недовольного ворчания, от него не долетало. Рома чувствовал, как его охватывает отчаяние.
– Кот, пойми, – он подсел к креслу и заговорил, не задумываясь о том, насколько его слова доступны животному, – она же спала. Как она могла уйти? Я волнуюсь, кот. Если она спала, то как ушла? И почему ушла? Она никогда не уходила. Что-то случилось?
Заваленный этой кучей вопросов, Гренобыч стал подёргивать хвостом и шкурой, будто его кусали блохи. Наконец не выдержал, перевернулся, сел и злобно взглянул на Рому. Видно было, что ему не хочется иметь с таким дураком дело, но всё равно придётся, деваться некуда.
– Она спала, – сказал он зло. – Она спала и ушла. Ушла и спала.
– Как это? – изумился Рома. – Не просыпаясь?
– Она спала! – не выдержал кот и встал на все четыре лапы, его хвост извивался из стороны в сторону. – Не просыпалась, спала!
– Хорошо, хорошо, – быстро стал соглашаться Рома, понимая, что, если кот сейчас уйдёт, он совсем ничего не узнает. – А куда? Ты знаешь? Она сказала куда?
– Куда все, туда и она, – фыркнул Гренобыч. – Куда все они. Ты не слышишь? Не слышишь зов?
– Нет, – ответил Рома растерянно. – А что за… зов?
Гренобыч не выдержал, выпрыгнул из кресла и пошёл на кухню, злобно подёргивая шкурой и обивая бока хвостом. Рома хотел бежать за ним, но остановил себя. Да, он не понимал, о чём шла речь, но не мог бы сказать, что совсем этого не знает. Он почувствовал вдруг, что знал, точнее, что-то в нём знало, поэтому расспрашивать сам себя он мог бы с тем же успехом, что и кота – Гренобыч так же не мог ничего объяснить, как и сам Рома.
Он сел на полу, привалившись к креслу спиной, и так сидел, стараясь ни о чём не думать. Он понимал уже, что остался один, это чувство затопляло его. Но это было не просто одиночество. Не просто чувство брошенного человека. Отчего-то он верил, что ведяна ушла не от него, а просто ушла, но это ничего не меняло: он чувствовал себя оставленным в мире, законов которого до конца не понимал, в мире, в котором ещё не научился полноценно существовать. И как научиться без ведяны, не мог представить.
Оглушённый, он вышел из дома. Остановился на крыльце. Сумерки были живые и беспокойные – ветер крутил воздух, свет из окон соседей мелькал через мельтешащие деревья у забора. Рома обошёл дом и остановился у тёмной, голой, холодной под пологом белёсых туч яблоней. Она беспокойно качала кроной и, казалось, старалась плотнее встать в землю, ещё больше раскрыться во все стороны, чтобы устоять на ветру.
Рома стоял под ней и ни о чём не думал. Холодный воздух невидимо двигался вокруг, жил, волновался, посвистывал в ветках. Пахло осенью, перегноем, засыпанием и мокрой землёй.
И вдруг он услышал. Услышал так просто и естественно, что не сразу понял – показалось, что слышал всегда, успел привыкнуть настолько, чтобы не замечать, но вот только настроился – и услышал по-настоящему.
Тихое, но внятное пение, идущее ниоткуда. Женское. Задумчивое. Высокое. Летящее и мягкое. Он поднял голову. Сначала показалось, что звук шёл с неба, но быстро понял, что это не так – пело всё вокруг: пела яблоня и пьяно пахнущая прелью земля, пели тучи над головой, пела невидимая отсюда Итиль. Без слов, один мотив, похожий на колыбельную, и от него на душе становилось одновременно хорошо и тревожно. Хорошо – потому что не могло быть ничего более естественного, чем это пение, тревожно – потому что это и был зов.
Голос звал, и всякий, кто слышал его и понимал, не мог противиться ему – Рома почувствовал это всем своим телом. Захотелось что-то сделать. Непонятно что, но что-то важное. Спрятаться в какую-нибудь норку или берложку, дупло, домик, сделать его себе срочно, прямо сейчас, а если нет – то идти куда-то, бросить всё и идти, идти без устали туда, где будет тепло и норка уже не понадобится. Голос звал уснуть тех, кто не мог терпеть холода, он звал умереть тех, кто не мог бы в нём жить. Голос предвещал зиму.
