Перекладина неудобная – это было первое, что он понял. Не круглая в сечении, а гранёная. Металл с каким-то напылением, матовым на свет и шершавым на ощупь. Всё бы ничего, если бы не эти грани. Рома схватился обеими руками и сжал. Грани неприятно врезались в кожу. Терпимо, но вопрос – насколько. Да ещё и под собственным весом.
Он вдруг увидел себя со стороны и понял, что вся эта дурацкая история становится правдой. Оказалось, до сих пор он не верил в это. Но вот он стоит с краном в руках и на самом деле прикидывает, как сейчас полетит над залом. Сейчас – и потом, во время спектакля. Хотя это нелепица, бред, он просто не может выйти из своей роли, где он – существо подневольное: его оговорили, оклеветали, и вот он будет делать то, чем никогда не похвалялся…
Нет, всё-таки есть в этом что-то ненормальное. И как быть?
Рома отцепил одну руку и помахал Тёмычу. Кран тут же дёрнулся, еле успел заново ухватиться. Вытянулся всем телом, повис на руках, поджал ноги. Неудобно, но терпимо. Не хуже, чем на обшкрёбанном школьном турнике, на котором он до сих пор, бывает, подтягивается, когда доводится. Он же не соврал Тёмычу про десять раз – подтянется хоть сейчас. Ну, ладно, не сейчас. Сейчас он висит. Хотел кивнуть Тёмычу, вскинул голову на окно рубки – и понял, что пол уже ушёл вниз, а кран медленно, но неуклонно тянет его к залу и креслам.
Кровь ухнула в теле – сперва в руки, потом вниз, в живот и ноги, так что почувствовал себя сразу и тяжелее, и неуклюжей. Ещё не поздно отцепиться…
Нет, поздно: он уже плыл над креслами.
От понимания, что ничего не изменишь, страх ударил с новой силой. Рома заболтал ногами, его повело, руки налились болью. Спокойно, спокойно. Пока ничего не происходит. Надо же попробовать.
Его перестало разворачивать, боль унялась. Зал медленно уплывал вниз, а его поднимало всё выше и влекло вперёд, по траектории, обратной тому, как придётся лететь в день спектакля. Неужели всё-таки придётся? Нет, поверить в это он и сейчас не мог.
Сверху что-то заскрипело. Рома запрокинул голову – неужели он слишком тяжёл? Не хватало ещё крану сейчас сломаться. Он скрипел и никак не мог поднять свою шею выше, будто заболевшее животное. Вот ведь, подумал Рома, но не успел понять, рад этому или нет, как шея животного дёрнулась, и его рывком подняло сразу на метр. Сердце ухнуло, а руки инстинктивно сжались. Ну, Тёмыч… Вниз Рома больше старался не смотреть. Он смотрел теперь только вперёд, на приближавшееся тусклое стекло рубки. Сколько прошло времени? Чёрт, он не засёк, а это важно. Кисти и плечи уже ломило. А ведь ещё вниз спускаться, не прыгать же из-под потолка. Рубка близко, сейчас начнётся торможение. Рома представил, как его по инерции качнёт, когда роллеры крана коснутся стопоров, внутренне подтянулся, готовясь к этому…
И тут яркий свет резанул по глазам – это он въехал в собственную световую дорогу. Рома зажмурился, а в следующую секунду понял, что его больше ничто не держит.
Он успел подумать, что внизу кресла и падать на них неудобно. Но ничего не почувствовал. Только услышал, как топают по полу ноги – причём сначала ощутил это спиной и только потом услышал приглушённый ковровыми дорожками звук.
– Живой? Шею не сломал?
Голос был Тёмычев. Роме показалось странным, как он успел так быстро оказаться в зале – даже если бегом бежать, это полторы минуты. И ещё показалось странным, что он всё слышит, но не видит – и тут же проявилось изображение: его собственные ноги, они были выше головы и лежали на спинке кресла.
– Жив, – удовлетворённо донеслось сверху. – Паразит ты эдакий.
Тёмычу хотелось ответить, но не получилось. Он дёрнулся – и ударился темечком обо что-то твёрдое. Оказалось, сзади – стена: он упал ровно за креслами, в узкий простенок. По счастью: рухнул бы на спинки, переломал бы рёбра. И ладно бы только рёбра, подумал Рома и стал медленно собираться: подтянул ноги к груди и перевернулся на бок. Перед глазами предстал ряд чёрных металлических ножек кресел, уходящий в перспективу. Пронизанный мутным светом, с бордовыми подбрюшьями, – вид казался сюрреалистическим.
Слева глаз резануло зелёным – там что-то лежало. Рома протянул руку.
– Ну, вставай, чего разлёгся, – ворчал Тёмыч, и Рома почувствовал, как в него вцепились пальцы – в руку, в плечо, а потом поддело снизу под рёбра, и по телу прокатила боль. Рома ахнул, весь сжался и развернулся в простенке:
– Не надо! Я сам. Сам.
Стал подниматься, опираясь руками в стену. Тёмыч не мог оставаться в стороне, всё равно тянул руки, то придержать, то подхватить, хотя нужды в этом никакой не было.
– Стеше ведь не скажем, правда? Не скажем, да? – бормотал, искоса поглядывая на Рому и пытаясь состроить приветливую гримасу. Лицо его было слегка встревоженное, но больше – заискивающее. – Нам ведь травмы на производстве не нужны?
– Травмы будут, если мы ей скажем, – проворчал Рома.
Тёмыч натужно захихикал.
– Так вот и я о том же! Ну, ты как? Нормалёк? – Он охлопал его по плечам, сбивая невидимую пыль.
– Живой, – заверил его Рома. Суета Тёмыча и правда возвращала к жизни. – А что случилось-то?
– Да это, ничё, такое просто, это там, переключатель, – затараторил он. – Скорость не та, назад пошёл, а тут – щёлк! Я понял, короче. В следующий раз не будет. Мамой клянусь. – И он осклабился до ушей.
Рома покачал головой. Легче всего сейчас было бы сказать Стеше, что эксперимент провалился. И всё отменить. А ещё лучше – Саму. Уж он точно сразу зарежет идею с полётами. Правда, под горячую руку может полететь и театр. Но это вряд ли, скорее схлопочет Тёмыч. Он это предчувствовал, не зря же так лебезил:
– Идти сам можешь? Айда, чайку сейчас… Или ещё чего, есть у меня, будешь? – Стал подмигивать как припадочный. Рома скривился:
– Не надо, у меня сейчас репетиция. Да отцепись ты. Не бойся, не помру. Иди давай.
Он слегка подтолкнул Тёмыча в плечо. Тот двинулся из узкого прохода, но тут же обернулся на Рому – идёт ли? Рома кивнул вперёд. Под рёбрами болело, отзывалось в правом плече, но в целом можно констатировать, что упал он удачно.
– Тёмыч, у нас рядов кресел сколько? – спросил Рома, шагая следом.
– Не знаю. Штук двадцать. А что?
– А я точно знаю. Семнадцать.
– И чего?
– Ничего. Смотри, что нашёл.
Тёмыч обернулся. Рома протянул зелёную бирку, подобранную под креслом. Это был значок, какие прибиты на крайних креслах, с торца. «Ряд 18» – значилось на ней.
– Это как? – Тёмыч вскинул непонимающие глаза.
– Не п-пригодилось. – Рома изобразил заикание Петровича. Тёмыч криво усмехнулся и потопал дальше к дверям. – А вот был бы этот лишний ряд, и я бы убился, – добавил Рома, выходя из зала.
Когда он вышел из ДК, было уже темно. Он вышел и остановился на крыльце. На улице было холодно, небо белёсое, ветер гнал плотные тучи. Дождя ещё не было, но воздух уже дышал им. Рома остановился и несколько раз вдохнул грудью. Он чувствовал, что ужасно устал за этот день – и после падения, и репетиции, и тяжёлой, нудной, ни к чему не приведшей беседе со Стешей, которая давила на необходимость «не ударить в грязь» и «сделать всё по полной». Весь день болели ребро, плечо, а к вечеру разнылась ещё и нога, так что быстро ходить он не мог и невольно морщился от боли, чувствовал себя старым и разбитым, что, конечно, не придавало ему бодрости ни на репетиции, ни при общении со Стешей, ни вообще.
