– Очень смешно, – буркнул сосед, проходя мимо и не здороваясь.
Такса злобно обнюхала Ромину штанину, но ничего не сказала, смешно переваливаясь, потрусила к дому. Шавка осталась на углу, провожая их глазами. На берёзу присела ворона и прокомментировала сцену: «Дур-ры». Рома с удивлением посмотрел на неё, но ворона уже снялась с ветки и улетела.
Он вышел на улицу и двинулся, куда вели ноги. Эта улица, единственная в их углу с асфальтом, никогда не была оживлённой. Тут раз в час ходили автобусы, а жители выбирались на своих машинах или предпочитали сидеть за заборами. Но сейчас Роме казалось, что он попал на проспект в день народного гуляния: все вокруг кричало, говорило, сообщало о себе. Он даже не успевал замечать, чей голос слышит из-за кустов, из-за забора, с самого забора, из-под остановки, с деревьев. Он и понимал, и уже почти не понимал их, перестал отслеживать, вслушиваться. Крутил головой, и, переходя дорогу, чуть не попал под машину – её-то не услышал, она для него теперь молчала глухо, как дом, как забор, и только чувство опасности и ужасный запах заставили его отпрыгнуть на тротуар.
Вывернула из-за поворота, не сбавляя скорости, пронеслась мимо.
– Страшно, – тихонько выдохнул кто-то из-под лопуха у самой Роминой ноги.
Он свернул в следующий проулок, пересёк его, снова вышел на улицу и опять нырнул между домами. Он выбирал сейчас дорогу, которой никогда бы не пошёл раньше. Не отдавая себе отчёт, избегал людных улиц, держался поближе к стенам и деревьям, оборачивался и приглядывался, как раньше тоже не стал бы. Но сейчас, стоило пойти на поводу у этих голосов и ощущений, он просто не мог вести себя по-другому.
Так, обходя город задами, он оказался у спуска с яра, такого же заросшего, как всё в Нагорном. Это вам не парадный Итильский, красивый, стилизованный под уездный город девятнадцатого века. Здесь дорога петляла, и дома петляли вместе с ней, а потом кончались – строить на самой крутизне никто не желал. Отсюда был уже виден изгиб Итили, её серебряное спокойное мерцание под пологом неба. Однако, повинуясь своему новому зрению, Рома не пошёл по дороге, а снова свернул меж домов в заросший прогон, где оказалась небольшая тропинка, вышел на зады и остановился.
Холм, на котором стоял Нагорный, здесь круто спускался в балку, заросшую бурьяном и кустарником. По всему склону растекался мусор. Неприятное и зловонное место – жители крайних домов имели привычку выкидывать всё прямо за забор. Роме доводилось возвращаться вдоль берега и подниматься тут в город, и каждый раз он испытывал отвращение и брезгливое раздражение: ну что за люди! Однако сейчас, в новом восприятии, он смотрел на мусор спокойно, без эмоций. Он представлялся ему таким же наростом на холме, как и город целиком. Он видел, что в нём находят чем поживиться множество тварей: мыши, крысы городские кошки и собаки, из леса прибегают лисы, а уж вороны вообще считают свалку своей вотчиной. Но вместе с этим ровным отношением было в нём и другое: тоска. Он смотрел вперёд, как спускается к Итили лес, как изгибается русло реки, подходя к городу, – и чувствовал накатывающую на него снизу волну живого, спокойного дыхания, которое разбивалось, дробилось тут, в городе, менялось, становилось иным, и ничего с этим нельзя было поделать – пока был город, по-другому и быть не могло. В городе все жило и дышало иначе, Рома всегда это знал и понимал, но вот сейчас почувствовал сильно и остро.
Внизу, у подножия холма почудилось движение. Рома сделал шаг, вгляделся. По свалке кто-то ходил, было видно согнутую спину в чёрной куртке. Разгребал мусор, отбрасывал пакеты. Звякнула бутылка. С другой стороны, от города, тоже показалось движение – там спускалась та самая шавка, которая ругалась с таксой Викторией. Человек выпрямился, обернулся в её сторону. Шавка завиляла хвостом.
– Бубочка, иди, иди, на, – донеслось снизу. Бубочка подбежала, человек стал её гладить.
– Да, да, к тебе, пришла, да, – услышал Рома, и тут собака учуяла его, обернулась и принялась лаять: – Смотрит, смотрит! Зачем ты тут?
Человек тоже обернулся и посмотрел снизу вверх. Заплывшая физиономия, налитые щёки, рваньё. Ленка, та самая, одноклассница. Она тоже узнала его, изобразила улыбку, подняла руку, помахала и закачалась сама – она была сильно пьяна. «Стоять, устоять», – услышал Рома, как если бы Ленка тоже была собакой.
Отступавшая было тоска нахлынула с новой силой, сжала – он развернулся и пошагал обратно, в город.
– Ты чего притопал? – спросил Капустин, когда Рома вошёл в ДК. – Выходной сегодня, забыл?
Это были первые человеческие слова, обращённые к нему за день. Рома замер и повернулся к деду всем телом.
– Э-э, товарищ. Чего-то ты не такой, – пробормотал Капустин, вглядываясь в Ромины глаза. – Шёл бы ты отсюда, греха-то подальше. Стеша тут. Ещё увидит тебя, такого-то. Проблемы будут, тебе оно надо?
– Стеша? Стеша увидит? – проговорил Рома, не сводя с Капустина глаз. В голове у него медленно прояснялось, как будто происходила настройка на человеческую речь, человеческое зрение и повадки.
– А то. Тоже только вошла. Понедельник, а всем вдруг что-то надо стало. Как сговорились. Так что ты иди по добру по здорову.
Рома не двинулся с места. Капустин, исчерпав свой запас красноречия, занервничал и вышел из будки, принялся подталкивать Рому к двери. Роме стало смешно. Он сперва просто стоял, сверху вниз глядя на старика, потом расставил ноги, упёрся и замычал, наваливаясь на него всем телом. Капустин стал выходить из себя и ругать Рому изобретательными словами.
– Судьбин! – прокатилось вдруг по пустому холлу. Капустин сразу сдулся, юркнул в свою будку, отчего Рома на секунду потерял равновесие. – Судьбин, ты ли? Какими судьбами, если так можно выразиться?
Стеша приближалась. Была она одета в ярко-красный плащ, несла через плечо маленькую дамскую сумочку, а под мышкой – не менее маленькую дамскую собачку песочного цвета. Было странно видеть её в ДК такой нерабочей, почти домашней и с собачкой. Рома заулыбался.
– Вали, – зашипел Капустин из будки. – Вали, пока не поздно. Ну, всё, сейчас начнётся… Я предупреждал. – И захлопнул окошечко.
– Ты чего тут? – спросила Стеша, подойдя вплотную и уставившись на Рому весело. – Как говорится, не можешь покинуть место преступления?
Собачка скулила. Она отворачивалась и перебирала лапками.
– Так и вы, значит, Степанида Борисовна, – сказал Рома с той же улыбкой. Стеша взглянула с удивлением. Она явно не ожидала такого ответа, поэтому не сразу нашлась.
– А на тебя жалоба опять, Судьбин, ты знаешь?
– Правда? – спросил Рома, но не удивился: почему-то он сразу понял, от кого и за что, и это ему показалось смешным.
– Правда-правда. Четвёртая. Ты думаешь вообще, Судьбин?
– Думаю, – легко согласился Рома.
– Какие киношки по вечерам гонять, – сказала она с усилением, начиная раздражаться, – думаешь? Что это ещё такое – индейцы, кровь, пальба? К нам дети ходят, Судьбин, а ты…
