Он подошёл к ней и тоже стал смотреть на воду.
Она перевела глаза на него. Они светились. Тень улыбки, всего лишь намёк на неё, скольазнула в глазах, – и тут Рома понял, что губы её слегка приоткрыты. И что она выдыхает с каким-то звуком, с лёгким щелчком. И что это не просто так – звук, это – слово.
Он заволновался. Присел и склонился к ней, потому что не слышал и боялся не разобрать.
– Что? Повтори ещё раз.
– Тиль. Тиль. Тиль, – щёлкал язычок еле слышно где-то в темноте за приоткрытыми губами.
– Тиль? Итиль? – Рома посмотрел на неё по-новому. Конечно, она же итилитка! И как он сразу не догадался? Но он никогда не встречал итилита, кто бы не понимал по-русски. Этого просто не могло быть.
– Тиль. Тиль, – продолжала она выщёлкивать по-птичьи, словно бы просила его о чём-то.
Рома чувствовал смятение, он вдруг забыл родной язык. Напрочь. Совсем. Что, что, что ей сказать?
– Ло тиль, ат ведь. – Он зачерпнул воду ладонью и показал ей. – Вода же. Во-да, – повторил для чего-то по-русски. Наверное, для себя.
– И-тиль, – выдохнула гостья громче и уверенней, и снова намёк на улыбку отразился в её чертах, в её всё больше сияющих глазах.
Потом она опустила глаза, рука её скользнула, и Рома увидел, что тонкими пальчиками она начала расстёгивать на себе блузку.
В него словно ударило изнутри. Он вскочил, чуть не уронив принесённую кружку. Глаза не в силах был оторвать от её задумчивой руки, от груди, вот уже забелела кожа под тканью. Гостья, казалось, забыла о нём.
– Ты в душ хочешь? – забормотал. – Душ, мыться? – Он судорожно соображал, как это по-итилитски, и понял, что не помнит ни слова. Или нет таких слов? Душ – нет, конечно, но мыться-то как?
Пальцы её уже почти справились с пуговицами.
– Мойся, ага, – закивал Рома и стал отступать задом. – Я полотенце… сейчас…
И стрельнул из ванны, закрыл за собой дверь. Стакан с водой по-прежнему был в руках, он поспешил поставить его где-нибудь, чтобы не разбить.
Мысли мешались. Только что он был спокоен, но спокойствия не осталось и следа. Он чувствовал страх, будто его тянуло в воронку, и он ничего не мог с этим поделать. Перед глазами всё ещё двигалась её рука, открывающая белую, нежную кожу, но это не вызывало желания, в этом был только ужас. Спокойно, уговаривал он себя, ну что такого? Женщины давно не видел? Женщины? Рома фыркнул. Как бы ни так! Нет, она не женщина, не человек, его не обманешь – слишком во всём этом много жути. Снова и снова всплывали оба случая, когда он встречал её. Может, уйти? Заночевать в ДК. Кто там дежурит сегодня? Не важно, пустят. И пусть остаётся тут одна. К утру уйдёт. К утру… Он понял, что думает о ней как о моˊроке. К утру пройдёт, ага. Да куда пройдёт? Нет, Роман Никитич, это уже ваше, надо понимать.
Он решительно отправился в комнату, открыл шкаф, но на большее концентрации не хватило: способность соображать снова покинула его, он смотрел на бельё и не понимал, что ищет. Но если она останется, что тогда? Что будет дальше, с ним что будет? А, какая разница! Главное – чего не будет, если она уйдёт. Чего не будет, он не знал, не мог бы произнести вслух, только стучало, билось чувство, которое нельзя было оформить словом – что-то животное, такое родное и близкое, как дедов дом, как Итиль летним утром, как…
Он оборвал себя, вытащил самое большое полотенце и решительно отправился обратно.
И остановился у двери.
За нею по-прежнему шумела вода. Он послушал. Подумал.
– Я на ручку повешу! – крикнул в потолок, действительно оставил полотенце и отошёл. Сделал два шага и стал смотреть на дверь.
За дверью шумело.
Не в силах уйти, не в силах чем-то себя занять, он стоял и смотрел на дверь, на ручку, на висящее на ней красное полотенце. Он ничего не ждал и даже не думал. Смятения больше не было, оно отступило, и только странное, холодящее чувство пробегало по позвоночнику, как сквозняк. Не было защиты ни в душе́, ни в разу- ме, неспособном понять, что происходит, придумать стройное объяснение или хотя бы найти аналоги в опыте, своём ли, чужом. Он был гол, пуст, стоял и слушал воду, как вдруг со всей ясностью понял, что гостья не моется: вода шумит так, будто падает в пустую ёмкость, разбиваясь о стенки, а не о человеческое тело.
А может, её там вообще уже нет?
Медленно, крадучись, снова приблизился к двери. Прислушался, а потом пригляделся – и увидел: на полу опять блестели следы. Мокрые следы у двери, они терялись дальше по коридору. Ушла? Куда? Рома посмотрел в темноту дома, но не стал включать свет. Даже если она где-то здесь, стоит и также смотрит на него из темноты, он не будет включать свет.
Вместо этого он открыл дверь и шагнул в освещённую ванную.
Снова, как в лесу, он чувствовал себя пустым, без единой мысли, движимым, но не рассуждающим. Вся способность рассуждать покинула его, ещё пока стоял под дверью, чувствовал сквозняк в позвоночнике и холодел от своего одиночества перед тем, с чем столкнулся. Сейчас он был одним движением, одной целью, пусть и неясной, смутной даже для самого себя.
Ванная и правда была пуста. Вода хлестала. Он подошёл ближе. Протянул под струю руку. Тёплая. Поток был такой сильный, что не уходил в канализацию сразу, крутился, дно было полно по щиколотку. Что-то блеснуло там. Рома наклонился, пригляделся: чешуйка. Серебряная пластинка неведомых рыб, серебряная пластинка кольчуги неведомых рыбьих богатырей. Тиль, И-Тиль, ты здесь, Итиль, тёмными, тесными, мрачными путями несёшься к свету, распираемая сама собой, душимая тоской и теснотой, куда зажали тебя люди, что они с тобой сделали, что они с тобой делают, Итиль? На многих и многих сетях оставляешь ты себя – рыб своих, водоросли, песок, душу, запах, ветер, чаичьи крики, волны, ракушки, сны о древнем море, сны о старых лодках, сны о забытых дарах, что бросали в тебя путешествующие, – чистой, прозрачной, слезою реки становишься ты, душимая и давимая, несёшься ты под землёю, под дорогами и домами, чтобы вырваться к свету, дохнуть воздуха – и снова нырнуть в мрачное и смрадное подземелье. Тиль, И-Тиль, страшно тебе, сестра? Страшно – не страшно, всё это так же с тобой – и простор до горизонта, и скрытые водою церкви, деревни, по ним рыбы ходят из дома в дом, рыбы играют в людей, рыбы приветствуют друг друга, проплывая в зияние окон, как сквозь незрячие черепа – здравствуйте, плотва щучишна, здравствуйте, судак карпыч, – черепа выносит волною, вымытые из старых итилитских погостов. Итилитам не страшно смотреть пустыми глазами сквозь толщу воды, сквозь толщу памяти моря древнего и моря будущего. Это русским страшно лежать под водой, кто бы знал-то, хоронили же на берегу, а оказались под водою. Горе, горе, – русские плачут, татары плачут, чуваши плачут, одни итилиты смеются, лыбятся щербатыми ртами своих черепов – при жизни Итиль, после смерти Итиль, всегда Итиль.
Рома вспомнил, как ами ходила на реку на рассвете, в Иванов день, и поила её молоком, как ребёнка. Белая струя лилась в воду, исчезая. Река сглатывала, улыбалась опрокинутым в небо лицом и дальше текла себе, не меняясь ни думой, ни песней, которую пела. Рома всегда, стоя на берегу, слышал эту неясную, смутную песню, которую пела река. Пока маленький был, слышал. И бабушка, казалось, слышала, слушала, стоя у воды, глядя на горизонт. А может, просто так молчала, гладила воду – она говорила, что у реки хорошо помолчать, душа в речной тишине купается.
