– Уф, еле дошёл до тебя. – Он сел, пень будто сам под него подвернулся. – Край неблизкий, чать. Ну, что ты, Ромашка? Плохо, смотрю.
– Так себе, – отвечал, а сам улыбался, до ушей улыбался самой глупой и счастливой улыбкой: не видел же его сто лет и так, оказывается, скучал, такая, оказывается, без него пустота.
И вот: сидит, опираясь на палку, смотрит, будто не видит, и непонятно, что видит на самом-то деле почти слепыми своими глазами. А всё же сделаешь при нём что не так – сразу скажет, язвительно плюнет или тюркнет палкой – не балуй, учись!
Да, так всё и было. Он всё это помнил, хоть и прошло сто лет. Как уехал, с тех пор как уехал. И ведь сначала не скучал – казалось, зачем скучать, он о нём и не думал, жил своей жизнью. И как потом оно покатило, и закрутило, и были Штаты, и было не до того… А потом мать позвонила и сказала…
– Но ати! Мне сказали, ты умер!
– Глупости не болтай, – оборвал раздражённо. – Не язык, а гнилушка. Сказали ему… Вот так бы и выдрал как сидорову козу.
Обозлился, как всегда. И стало хорошо и спокойно от этого. Стоял и улыбался, как балбес. Злись, ати. Ругай дурака. Как же хорошо с тобой.
– Я так и знал. Я всегда знал. Что не мог ты…
– Э, ладно. Чего калякать, дело есть. – Обернулся назад, будто ждал кого-то. – И мамка где-то провалилась. Мамка! Эй!
– Ами? Она – тоже?..
Голос дрогнул от надежды, но сорвался. Потому что её-то он прекрасно помнил – белую, костяную, в платочке. В гробу. Как вынесли. Поставили на яру, над Итилью. Показали в последний раз. В реку давно не спускали. Только помнили, что так надо, но давно уже не спускали: нельзя. Показали – и понесли на погост.
– Тоже, тоже. Чего нет-то? Ты вот что. Чего стряслось, мы с мамкой знаем. Ты головой-то хорошо подумал? – опять напустился на него дед.
– Вроде хорошо…
– Вроде хорошо. А я вижу, ты не головой, а чем другим думал, в чём мозгу нет. Ты в беду попал, так? Чего молчишь: так или нет?
– Ну, так.
– Ну, так, – скривился дед. – Когда так болтать молодец, а когда – клещами не вытянешь. Ну, ладно, знаю всё. Не виноват, не винись. Не виноват, что предал, а всё ж предал. И так бывает, да. И хорошо, что на помощь позвал. Только что же ты, поганец, всякую шушеру звал, а своих, родных…
– Ати, я не думал…
– Не думал он. То-то и оно!
– Но как же, ати, можно-то….
– Как можно! Языком своим. Как всякое другое болтать – ай хорошо, а как деда позвать – я то, я сё, я не думал. Первым делом о нас надо. Мы у тебя что, уже совсем без сил, что ли? И ладно бы только мы с мамкой. Да мамка же! Ёшкин паравоз! Мамка! Где ты там застряла? Колупай давай живо, до смерти тебя ждать! Ладно бы только мы. Так ты же про всех забыл!
– Забыл? – неуверенно спросил он.
– А то нет! Ты про деда Егора хоть раз вспоминал? А про деда Фому? А я тебя учил, падлюгу, чему, уже не помнишь?
– Деда Фому? Но ведь он же не… он же давно…
– А и что! Что, что давно! Его теперь нет, по-твоему, что ли?! Как жить, так нет, а как беда – так всех, всех посчитаем. Всех, понятно! А это ладно, моих. А атовых чего не помнишь? Петра, Сергея. Дядьев. Самого отца. Я тебя, падлу, мало драл, видать, пока ты по крапивку был. Учил тебя мало.
– Да ну нет же. Да ну я….
– Ну я, ну я… Цепочка от буя. Иди давай. Баушку встречай. Мать! Да мамка, что ли!
И она появилась. Вышла – маленькая, сухонькая, как он и помнил. Остановилась, положила коричневую, морщинистую, как дубовый ствол, ладонь ему на плечо. Дед тут же успокоился, было видно, хоть и не улыбался, вообще будто не заметил.
И повеяло детством, парным молоком, памятью о шершавых этих ладонях, о тёплой юбке, в которой лицом утонуть и дышать – не надышаться. И ещё чем-то таким повеяло, тяжёлым, настоящим, что камнем в горле стали слёзы.
А они всё шли. Туман шевелился, и выходили, и вставали чуть позади деда – Фёдор, Егор и Степан, Тарас, Светлана и Анастасия, Таисья, Елена и Пётр. Артемий, самый молодой, погиб на войне, его брат Алексей без вести канул. Вышел отец и встал чуть сбоку, а позади – дядья: Николай, утонул ночью, рыбачил пьяным, Пётр, в девяносто шестом убили, убийц не нашли. Сзади них, не касаясь плеча, остановился уже их отец, и их дед, и другие – деды, бабки, тётки, дядьки, о ком и не знал, кого и не помнил. Выходили, стояли, смотрели, окружали со всех сторон, темнели в тумане, так что было ясно – несчётно, несчётно их в этом лесу, вокруг.
– Ну, чего лупишься? – сказал дед. – Просить будешь?
– Просить? – Он не понял. Стоял и глотал ком, перекрывший горло. Тщетно.
– Просить, просить. У скота всякого просил, а людей забыл! Все, все вы забываете! Дождёшься от вас хоть весточки – шиш! У, подлюги.
– Помогите, – вымолвил наконец, когда понял. И смелее: – Помогите. Мне.
– Ладно, – прохрустел дед благосклонно и, навалившись на палку, встал. – Так и быть. Зря, что ли, в такую даль тащились, а, мамка? Край, говорю, неблизкий. Давай, Ромашка, бывай. Ищи лучше.
И пошли все – мимо него, улыбаясь ему, кто кивнув, кто не глядя, не узнавая, потому что и никогда не знал о нём, не было его в их жизнях – шли и шли, не- сметные, несчётные, выходили из тумана и терялись в нём.
Вдруг захотелось бежать, догнать, обнять. Как же, ведь как же – уходит опять! А я!
– Ати! – дёрнулся было. – Ати, постой! – В спины, в спины, толкаясь, пробиваясь. Но где же его догнать теперь? – Ати! Ами! А я!
– Чего – я? Чего – я! Не сметь! Получишь у меня! Жить! Не сметь! – долетело знакомое дедово, злобное, и он остановился, рассмеялся, но смех вышел болезненный, тяжёлый, мешался со слезами, и сводило грудь, живот, резало лёгкие. Он хватал ртом воздух, не понимая, плачет или смеётся, скручивало болью – и, уже стоя на коленях, пальцами вцепившись в землю, всё силился вдохнуть сквозь смех и рыданье – а они шли мимо, обтекая его, всё шли и шли.
И это всё – ты? Неужели – тоже ты?
И понимал: да. Да.
Наконец, он очнулся и открыл глаза. Прямо перед ним торчал стоймя жухлый, прошлогодний лист. Черешок упирался в землю, лист просвечивал сеткой оставшихся жилок. Солнце играло в нём.
Он сел. Огляделся. Земля вокруг была взрыта. Листья и прах посыпались с волос, когда он поднялся. Посмотрел на руки – грязные, с обломанными ногтями, они как будто теряли человеческий облик. Но всё-таки это были его руки, он осознавал их и понимал: да, это его. И сразу стало понятно, кто такой он, откуда и что здесь делает. Он не вспомнил, а будто бы вернулся в своё тело – и вдруг стал видеть и чувствовать всё с предельной ясностью. Как когда-то.
Туман рассеялся, и смутные сумерки, не то утро, не то вечер, сменились ярким майским днём. Вокруг было празднично и чисто. Запрокинул голову – в голубом прозрачном небе играло солнце. Шумел лёгкий ветер, перебирая ветки. И было бы легко и приятно, если бы не тупая боль во всём теле. Болела голова, болел пустой желудок, болели сорванные ногти, ныли натруженные ноги, тянуло спину, что-то резало в лёгких, сипело на вдохе. Тело, всё это время будто отсутствовавшее, вдруг заявило о себе. Оно требовало жизни, жаждало жизни, оно хотело всего и сразу – и еды, и воды, и тепла, и покоя.
