Мы не умеем. Ни прощать, ни злиться. Ни мстить. Ни ненавидеть. Но мы поможем тебе.
Смотри. Ищи. Узнай.
Заструился рыжим мехом и канул. А он упал на землю, лежал, свернувшись, скулил от боли, глотал слёзы. И твердил: простите, простите.
А они всё шли. Прыгали. Бежали. Еле-еле передвигались, загребая прошлогодние листья копытами, когтями. Слышались их дыхание, сопение. Кто-то останавливался, срывал мягкими губами молодой лист с куста, и дальше – шли, шли, шли.
Ты, ты, ты. Твердил и плакал. Да, это всё – ты.
Второй раз очнулся – были сумерки. Он лежал в листьях, у самых ног деревьев. Запрокинул глаза – небо ещё светлое, ещё памятью о свете полное, а здесь, внизу, – сумерки. Глаз тонет, глаз вязнет. Одни белые, тонкие стволики вокруг – качаются, будто плачут.
От скорбного этого качания вспомнились звери. Чужой болью снова заболело внутри. Хотел закрыть глаза, но не закрылись. В них уже не было ни слёз, ни страдания.
Но ведь они простили. Простили и обещали помочь. Так где же ты, яна? Где поляна, ведяна? Как мне найти тебя?
Ищи среди тысячи вод. Проси Итиль.
Итиль?
Встрепенулся. Конечно, как же сразу не догадался?
Вскочил на ноги и побежал. Вперёд, вперёд, не различая, не видя – деревья, кусты, кочки, корни. Вперёд, пока не разорвутся лёгкие, пока не подкосятся ноги.
Не смог. Остановился. Опершись о ствол, тяжело дышал.
Сердце, спокойно. Сердце, угомонись. Надо бежать.
Но куда?
Поднял голову и огляделся. Где река, он не знал. Как и ничего не знал в этом лесу – ни места, ни направления. Но она была. Он чувствовал её, она дышала, и ею дышал весь лес.
Она была здесь.
Но тогда зачем бежать? Можно просто позвать.
Итиль? – несмело. Тихо.
Итиль!
И громче:
И-ти-и-и-иль!
Лес принял крик, сглотнул и напрягся. Лес слушал. И он слушал. Озирался. Отовсюду мерещились уши. Повсюду – глаза.
И вдруг услышал: тихо, тихо, сыро-сыро, влажно, потекло, зажурчало. У корней, у ног, поднимая листья – ручейком, потоком, руслом. Тёмная, блестящая, потаённая. Вода. Улыбаясь, радуясь, опустился, положил ладони, зачерпнул, поднял к лицу, чтобы умыться, и отшатнулся: не вода, в ладонях чёрная, смолянистая, вонючая, густая жидкость. Нефть? Грязь? Ряска? Или всё же вода? Но что за вода?
Разжал ладони в омерзении, бросил – плюхнулось тяжело, густо, – выпрямился, обтирая ладони о колени и озираясь.
Прибывало и прибывало. С каждой секундой. Вот уже по щиколотку. Вот по колено. Пронесло дохлую рыбу, брюхом белым блеснуло. Труп птицы – мокрые, полугнилые перья. Хлопья белой пены, кружатся, как в водовороте, тошнит от них. Какие-то обломки, доски. Лодки, куски обшивки. Сломанное весло. Сети. В сетях – что-то дохлое, разбухшее, большое, он не разглядел и не понял. Уже по бедро. Уже выше. Поток всё сильнее. Увернулся от чего-то крупного, обломка, куска, стремительно несло с течением – и понял, что его уже сносит тоже. Уцепился за дерево. Обнял ствол. Озирался с ужасом и омерзением – трупной вонью жарило в нос так, что из глаз слёзы.
Смотри. Ищи. Узнай. Среди всех узнай.
Стало страшно и горько. Больно. И не помочь ничем. Не спасти. И не закрыть – ничем не закрыть эту брешь. Сплошное отчаяние. Удушье. Уже подступает к горлу. Тошнит, мутит до обморока. Зубы сжались до судороги. Разжимая их чуть ли не с хрустом, чувствуя, что уже глотает, уже тонет, хлебает, смог вымолвить одно только слово:
Прости.
Руки не держали. Смысла не было – разжал пальцы, и понесло, забурлило, закрутило, перевернуло, ударило обо что-то сбоку, с другого, в плечи, в ноги, и, уже теряя сознание, на грани, его услышал звук – высокий и чистый, небесной чистоты – рог.
Белая Итиль трубит, выезжая на белой своей лосихе – не то увидел, не то догадался, не то представил на грани сознания. Не то вспомнил, как говорила ами: в последние времена выйдет белая Итиль, затрубит в абидазь – скотий рог. И поднимутся воды. Поднимутся звери. И сосчитают все людские грехи. Не нам судить их, а им – нас.
И загудела, и закрутилась, и понеслась вокруг – вода: холодная, ледяная, нутряная. Снесла одним потоком и устремилась дальше, смывая грязь. В ней – жизнь, в ней – благодать, в ней плещутся древние ящеры, плывут задом наперёд каракатицы, мимо медленно проползают гигантские улитки, и ему смешно, ему хочется их потрогать, но вместо этого, подхваченный собственной радостью, переворачивается в воде и плывёт сам, вместе с потоком – быстрее, быстрее, вместе с ними со всеми: несутся стаи рыб, мелькают чьи-то пасти, острые зубы, проносятся, как торпеды, обтекаемые, огромные тела, – все куда-то, куда несёт их потоком.
А что там? Дамба? Стена?
Бух! – врезаются со всего лёта, огромные, обтекаемые. Нет никакой стены! Ба-бах! – следом за ними все остальные. Развернуться, отплыть и снова, все вместе: бух! И опять: ба-бах!
Да! Да! Трещит, проламывается! И тут же – все врассыпную: рыбы, ящеры, – бурлит, стремится, несётся вперёд вода. Вода, вода, по набережной, над дамбой, по Главному – быстро, быстро, кипит, бурлит – вверх, вверх, в город, где не бывала река никогда.
Не ждали?!
Гудит, ревёт, ломаются заборы, трещат стены, звенят стёкла – Нижний вал, Средний, Подгорье. Заревело – сирена над городом. Взрывы, треск. Плывут сорвавшиеся лодки, двери. Кто-то барахтается, кто-то цепляется. Сирена воет. Но выше её, громче её, яростнее – чистый, звонки рог: белая Итиль на белой лосихе, на верной своей Звёздочке въехала в город. Никогда не была здесь. Никогда не видела. Всю жизнь – у подножия, под яром. Так вот хоть теперь.
Лопнуло. Прорвало. Чистит. Сносит.
Хорошо. Хорошо. Думал так и радовался. Но уже ничего не понимал. Уже ничего не чуял. Как под воду, уходил в забытье. И только одно в голове стучало: ты, ты, ты! Да, это всё тоже ты!
В третий раз очнулся – сам сухой, и вокруг сухо. Только белёсо и зябко. Сел, осмотрелся, с трудом соображая, что за белое, молочное, и он сам белый, даже одежда.
А это туман. Туман и иней. И молоко. Все в стоячем, густом молоке. Скрылись за туманом деревья. Хлопнул в ладоши по старой привычке – звук вернулся глухой, близкий. Вата. Так и есть: вата кругом.
Что же ты, Алёша, спишь и не проснёшься…
Вдруг услышал что-то, а что – неясно. Даже откуда, невозможно понять. Заозирался. Звук снова. Кто-то шёл, шоркая, подтаскивая ногу.
Поднялся. Закрутился на месте, ожидая со всех сторон. И увидел: нарисовалась в тумане тёмная фигура, проступила, оформилась – и вышел старик, опираясь на палку, вторая рука на пояснице. Глаза без очков, в сети морщин, смотрят слепо. Но он-то знает – видят всё, что ему надо.
– Ати? – выдохнул и не поверил себе. – Дед?
