– Ромочка, а что, правда, ну, что ты это… встретился с ведяной? И что у тебя всё от этого? Ну, от неё то есть. Правда?
Рома похолодел.
Только не рассказывай. Никому. Никогда.
Он почувствовал, как всё в нём ухнуло. Обернулся и молча смотрел на дядю Сашу. Тот испугался и засуетился ещё больше:
– Ну, все говорят, я не знаю, но люди, все… Ленка, мол, что ты сам, когда болел, всё звал её, звал, мол, какую-то Яну, а потом поняла, что не Яну, а ведь яну. Да? Правда? Ромик, ты не подумай, я ничего, я так, просто… ну, мне-то сказать можешь? Я же это… ну, не совсем чужой, да? И эта… для центра… как было бы для центра… это же – живая мифология, это прямо – ух!
Рома молчал. Говорить ничего не имело смысла. Почему бившееся внутри всё это время лопнуло. Больше не было вопросов так же, как не могло быть других ответов.
Предал. Сам. Сердце сжималось от обречённости. И нойда… Сломанная нойда. Не позвать больше. Уже не позвать.
Он закрыл глаза и почувствовал, как тело само оборачивается от реки – к лесу.
– Нет, я понимаю, конечно, байки. Мало ли что люди, да. Но как было бы красиво, а, Ромик, ты только подумай, как бы это – для рекламы, для центра. Это же прямо – исконное, настоящее. Наше. Живой фольк… Ром, ты куда? – крикнул вдруг дядя Саша. Не отвечая, Рома шёл к лесу. – Ромка, ты чего?! Воспаление лёгких получить хочешь? Не лето! Чёрт, да куда ты?!
Рома не слушал или не слышал. Он шёл на прямых ногах, как манекен, как будто его кто-то втягивал вперёд, в лес. «Уйдёт же!» – испугался дядя Саша. Дёрнулся было следом, но вспомнил, что не запер машину. Одним прыжком вернулся, ключи выпадали из рук, пока пытался попасть на кнопку брелка. Нажал – мигнуло и пикнуло. Развернулся и рванул по расползающейся под ногами, разъезженной земле. Рому ещё было видно, он шёл через поле, будто кто-то его звал. Но догнать его оказалось непросто: изрытая, взлохмаченная земля стала вдруг непроходимой. Дядя Саша сопел, перелезал через колеи и рытвины, увязал в свежей грязи. Дальше будет проще, дядя Саша видел, что дальше – уже просыпающееся, зеленеющее поле, по которому, лёгкий и гибкий, быстро уходил Рома, вот уже терялся между деревьев прибрежного леска… Однако, глядя ему в спину, дядя Саша понимал, что выбьется из сил, но догнать не сможет.
Ладно, махнул он рукой и остановился. Вытер пот со лба. Перевёл дух. Пусть, раз ему так хочется. Никуда не денется. Вернётся.
Вернётся.
Ромы уже не было видно.
Глава 6
Только не рассказывай. Никому, никогда. Исчезнет. Не станет…
И для него исчезло. Не стало. Теперь он это знал.
Зато всё стало лесом. Всё вокруг им стало.
В лесу было хорошо. Давно прошло чувство холода, которое преследовало сначало. Исчезло и чувство голода. Порой ещё он испытывал жажду, и тогда припадал к лужам и прозрачным весенним болотцам, где вода стояла тёмная, с запахом прелого листа, сладкая, и не было ему вкуснее и слаще этой воды.
Он бы остался здесь, но одна мысль, ещё живая, ещё пульсирующая, заставляла подниматься и гнала через лес – он искал поляну. Брёл и брёл, касаясь деревьев, перелезая через стволы, застревая в кустах, а лес вокруг зеленел, лес оживал, и он чуял эту пьяную жизнь, эту ярую жизнь, шёл и улыбался ей – деревьям, поющим птицам, всякому кусту и пню.
Иногда вдруг садился на землю и замирал. Сидел, дышал и слушал, и тогда мысль отступала. Потом поднимался и шёл снова, до тех пор, пока не ложился где-нибудь и не засыпал. Он спал, когда хотел, а не когда темнело – идти мог и в темноте, время давно потеряло для него смысл, а лес – направление. Он просто шёл, не запоминая и не замечая дороги, просто жил здесь, в этом весеннем лесу.
Он бы так тут и остался. Не потому, что был счастлив здесь, а потому, что ему больше ничего не хотелось. Но поляна, поляна… Но ведяна, ведяна… Вдруг появлялись в голове слова, и тогда он садился на землю, прислушивался к ним и смеялся. Слова – это странно, слова были колючими, их хотелось потрогать пальцами, но непонятно было, как вытащить из головы.
Где. Поляна. Где. Ведяна. Где.
Предал. Потерял.
Это были новые слова, и они ему не понравились. От них стало больно, тогда как от первых больно не было – они щекотали и гнали вперёд. От этих же он согнулся пополам, лёг на землю и начал скулить. Предал. Потерял. Предал. И где теперь поляна? Где ведяна? Где искать? И жива ли?
Жива!
В лесу отозвалось.
Это случилось впервые, и он не сразу поверил. Поднял голову, огляделся, прислушался. Сел. Повёл носом. С удивлением, не веря ещё, катнул слово снова вперёд себя.
Жива?
Жива, жива, – согласился лес.
Он вскочил на ноги. Заметался.
Но где же? Где? Почему меня не пускают к тебе?
К себе, откликнулся лес.
К себе?
Он побежал. Лес замелькал. Лес ожил. Зелёное, зелёное, зелёное зарябило в глазах.
Споткнулся и упал. Лежал, вжавшись лицом в землю, дышал её вкусный запах, обнимал, целовал.
Где же ты?
Ищи. Узнай. Зверей проси. Помогут.
Зверей?
Поднялся с земли, кричал.
Лес сглотнул крик и замер. Напрягся. Ни движения, ни звука. Смотрел, наблюдал.
А потом вдруг – топ-топ-топ.
И – шир-шир-шир.
По кустам, вокруг и – фыр!
Глаз.
Глядит из леса, но не выходит.
Осторожно. Скрытно.
Присел на корточки. Защёлкал языком, подзывая. Постучал по коленям. Как когда-то. Как раньше. Как помнил.
Несмело, осторожно, стал выходить. Сперва нос. Потом голова. Потом весь Лис. Одноглазый, его. Вышел, остановился, глядя прямо, тяжело глядя.
Что ты? Забыл меня? Это же я.
Не забыл. Помню. Всех вас помню. Мы всех вас помним.
И стали выходить и выходить, будто лес был полон, переполнен, кишмя – звери, звери и звери. Шли, кто мог, кто не мог – полз: безногие, безглазые, безухие, со спущенной шкурой, бесхвостые, избитые, с петлями на лапах, с капканами и удавками, с кровавыми ранами, с торчащими стрелами, обугленные, пылающие, – шли и шли, домашние, дикие, и не хватало уже ни глаз, ни сердца, чтобы видеть их всех, видеть и сострадать.
Зажмурился, но услышал: нет, смотри. Смотри и помни. Помни и знай нас всех.
Лис стоял у самых ног. Стоял и провожал всех глазами. А мимо всё шли и шли бесконечным потоком. С начала времён и по сей день.
Сил не было больше – смотреть, стоять. Опустился на колени возле Лиса.
Простите. Простите нас.
Лис отскочил, но вернулся и сам вложил морду в его ладони.
