Я стучу в дверь вагона герра Нойхоффа, последнюю перед тормозным вагоном.
– Заходите, – говорит голос изнутри, и я открываю дверь. Я никогда не была здесь прежде. Внутри все обставлено хорошей мебелью, занавеска отделяет кровать от гостиной зоны. Герр Нойхофф сидит за столом, его живот так выпирает, что кажется, что он вот-вот опрокинется назад на своем шатком стуле. Он снял вельветовый пиджак, который был на нем во время представления, и расстегнул ворот своей рубашки с жабо, которая потемнела от пота. От окурка сигары в пепельнице исходит запах гари. Наклонив голову, он просматривает документы. Цирк – это серьезный бизнес, который гораздо шире и больше арены и даже Дармштадта. На герре Нойхоффе лежит ответственность за благосостояние работников: не только за их зарплаты, но и за аренду жилья и еду. Теперь я вижу, как он устал, какой тяжелый это груз в его немолодом возрасте.
Он отрывает взгляд от бухгалтерской книги, которая лежит перед ним, его бровь приподнята.
– Да? – говорит он резко, но не грубо.
– Я вас отвлекаю? – произношу, наконец, я.
– Нет, – отвечает он, но голос у него безжизненный, глаза ввалились еще сильнее, чем пару часов назад. – Это падение с Йетой – ужасная ситуация. Мне нужно подать отчет местным властям.
– С ней все будет в порядке? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.
– Я не знаю, – говорит он. – Я отправлюсь в больницу на рассвете. Но власти потребовали уплаты налога завтра же. Налог на пороки, как они это называют. – Как будто то, что мы делали, то, что мы развлекали людей – это неправильно. – Я просто пытаюсь понять, где достать деньги. – Он улыбается слабой улыбкой. – Такова плата за ведение этого бизнеса. Что я могу сделать для тебя?
Я замялась, я не хочу добавлять ему проблем. Из маленького радиоприемника в углу вагона раздается музыка. Теперь они считаются контрабандой, не думала, что у него есть такой. Еще я замечаю аккуратные стопки бумаги и конвертов на его столе. Герр Нойхофф следит за моим взглядом.
– Хочешь написать письмо отцу и сказать, что у тебя все в порядке?
Я думала об этом уже много раз, задавалась вопросом, что бы подумали мои родители о том, что со мной стало, волнуются они или же решили окончательно разорвать со мной связь. Что я им скажу – что я теперь работаю в цирке и у меня ребенок, так похожий на того, которого у меня отняли? Нет, в моей жизни нет ничего, что они могли бы понять. И если они будут знать, где я нахожусь, какая-то часть меня всегда будет надеяться на то, что они приедут за мной, и мое сердце снова будет разбито, ведь они этого не сделают.
– Я могу написать за тебя, – предлагает он. Я качаю головой. – Тогда чем я могу помочь?
Прежде чем я успеваю объяснить, зачем я пришла, герр Нойхофф начал тяжело дышать, его кашель стал более глубоким и хриплым, чем в Дармштадте. Он тянется к стакану воды. Когда кашель успокаивается, он глотает таблетку.
– Вы в порядке, сэр? – Надеюсь, я не поторопилась с вопросом.
Он отмахивается, будто от мухи.
– Наследственные проблемы с сердцем. У меня всегда это было. А весенняя сырость только усугубляет мое состояние. Так что, тебе что-то нужно? – напирает он, желая поскорее вернуться к документам.
– Это насчет Астрид, – начинаю я неуверенно. Сделав глубокий вдох, я рассказываю ему о немце, сидевшем в первом ряду, который ее знает.
Его лицо темнеет.
– Я боялся, что что-нибудь подобное рано или поздно случится, – говорит он. – Спасибо, что сказала мне. – По его тону я понимаю, что теперь я могу быть свободна.
Я оборачиваюсь, осмелившись оторвать его от дел еще раз.
– Сэр, последнее, что я хотела сказать, – Астрид будет очень рассержена, если узнает, что я рассказала вам.
Я вижу на его лице борьбу, он хочет сохранить мой секрет, но не может пообещать этого, это будет ложью.
– Я не скажу, что узнал об этом от тебя. – Слабое утешение. Я единственная, кто знает. Беспокойство сдавливает мне желудок, когда я ухожу.
Добравшись до нашего вагона, я вижу Астрид, она сидит в темноте на койке и держит Тео, он спит. Я еле сдерживаюсь, чтобы не растолкать его, желая, чтобы он открыл свои темные глаза и посмотрел на меня.
– Заснул всего несколько минут назад, – говорит она. Учитывая то, как я скучала по нему бодрствующему, я расстраиваюсь еще больше. Она нежно гладит его по щеке.
– Я хотела спросить… – начинает Астрид. Я замираю, пытаясь выдумать благовидную причину, по которой я отсутствовала. – Ты не видела Петра по дороге сюда?
– Нет, с тех пор как мы ушли от шатра. Он репетировал, – говорю я, задумавшись о том, что это слово не слишком подходит для описания работы над ошибками.
– Я бы хотела пойти к нему. Но он предпочитает спать один во время тура, когда начинаются выступления. – Ее глаза с тоской смотрят в сторону его вагона. – После того, как я увидела коллегу Эриха… – Она прижимает подбородок к груди. – Я просто не хочу быть одна. – Ее руки, обнимающие Тео, трясутся.
Ей одиноко, вдруг понимаю я. Я привыкла быть сама по себе за те месяцы, когда работала на вокзале в Бенсхайме. Учитывая, что я была единственным ребенком в семье, это было не так уж и сложно. Но Астрид уехала из своей большой цирковой семьи к Эриху, а потом встретила Петра. Несмотря на ее суровый нрав, она не может быть одна.
– Ты не одинока, – говорю я, чувствуя себя вторичной, ущербной. Я обнимаю ее одной рукой. – Я с тобой. – В какую-то секунду она деревенеет, и я ожидаю, что она отодвинется от меня. Это я всегда нуждалась в Астрид, зависела от нее, с самого своего появления в цирке. А теперь, кажется, все наоборот.
Астрид ложится на койку с Тео в руках. Я аккуратно ложусь рядом, она такая теплая. Мы прижимаемся друг к другу лбами, как близнецы в утробе, дышим вместе, как единый организм. Мне так уютно, я не чувствовала себя так с тех пор, как покинула дом. Астрид однажды шутила, что она мне в матери годится. Но это правда. Я вспоминаю свою собственную мать так же ясно, как тогда, когда она смотрела мне вслед. Она должна была вступиться за меня, защищать меня всем сердцем. Теперь, когда у меня есть Тео, я понимаю, какой должна быть материнская любовь и какой она не была в моем случае.
– О чем ты думаешь? – спрашивает Астрид. Впервые ей стало интересно.
– О море, – вру я, мне слишком стыдно признаваться, что я тоскую по семье, которая выставила меня из дома.
– О море или о людях, которые живут рядом с ним? – спрашивает она спокойным тоном, догадываясь о моих мыслях. – Ты ведь до сих пор любишь свою семью, правда?
– Наверное. – Признаваться в этом – как будто признаваться в своей слабости.
– Ты плачешь по ночам из-за них, – говорит она. Чувствуя, как краснеет мое лицо, я радуюсь, что она сейчас не видит его в темноте. – Я все еще вижу сны про Эриха, – признается она. – И у меня все еще есть чувства к нему.
