– Нужно покормить Тео, а я совсем выбилась из сил, – практически хнычет она, и это снова напоминает, какая она еще юная. Всего на секунду, но я вспоминаю, как это было, когда я хотела заниматься чем-то другим, выглядывала из окна тренировочного зала и видела девочек, прыгающих через скакалку, мечтая присоединиться к ним.
– Хорошо, – уступаю я. – Даю тебе пятнадцать минут. Отдай его Эльси. Встретимся под куполом.
Я ожидала, что она снова возразит мне, но она не делает этого. На лице у нее расцветает широкая улыбка, полная благодарности, как будто ей подарили большой подарок.
– Спасибо, – говорит она. Пока она несет Тео в сторону поезда, я оглядываюсь на шатер. Я уступила не только ради Ноа. Рабочие все еще укрепляют шесты, трапеция еще не готова. И она будет лучше репетировать, если сможет сконцентрироваться на полете, а не на переживаниях о Тео.
Когда Ноа исчезает в поезде, все мои сомнения вдруг возвращаются ко мне. Она стала сильнее с тех пор, как отпустила гриф и полетела, это было в прошлом месяце. Но она все такая же неопытная. Выдержит ли она ежедневные выступления под прожекторами и пристальными взглядами зрителей?
Я захожу в шатер, вдыхая запах сырой земли и влажного дерева. Это один из моих любимых моментов каждый сезон, когда все в цирке свежее и новое. Внутрь просочились и другие артисты – жонглеры, акробаты отрабатывают свои номера. Петра нигде не было видно. Не репетирует ли он где-нибудь в одиночку, чтобы его никто не увидел и не осудил за политический номер, который герр Нойхофф запретил ему?
Петр говорил об этом пару дней назад.
– Герр Нойхофф пытается уговорить меня изменить номер, сделать его мягче. Но это его уничтожит.
– Знаю, – ответила я. – Он и со мной об этом говорил.
– Что ты думаешь? – Обычно Петр уверен в себе. Но сейчас у него встревоженное лицо, я вижу, что он правда не знает, как быть.
Он готов обдумать этот вопрос только ради меня.
– Не ограничивай себя.
Я не хочу, чтобы он жертвовал своим искусством из-за моего положения, а потом винил бы в этом меня.
Рабочие только что закончили укреплять трапецию. Бригадир, Курт, велел им сделать это до установки посадочных мест и другого оборудования, зная, что я захочу потренироваться сразу же. Я подхожу туда, где он обсуждает с двумя работниками то, под каким углом устанавливать лавки.
– Земля уже выровнена? – спрашиваю я. Он кивает. Это очень важно для трапеции. Небольшая неровность может повлиять на скорость нашего полета, нарушив точность наших привычных движений, из-за чего я могу не успеть подхватить Ноа.
Я подхожу к одной из лестниц и хорошенько дергаю ее, чтобы убедиться, что она надежна. Затем я поднимаюсь на платформу наверху. Снизу раздается бормотание танцоров, которые болтают во время растяжки. Я прыгаю без колебаний. Меня встречает порыв ветра, я вытягиваюсь ему навстречу. В такие моменты, как и всегда, я снова чувствую себя шестнадцатилетней, слышу смех своих родственников, пока лечу по воздуху. Когда я вернулась в цирк, боялась, что отсутствие практики сделает меня медленной, что не смогу вспомнить движений. Мне уже под сорок, возможно, меня считают слишком старой для этого занятия. Большинство гимнастов к этому возрасту выходят на пенсию, становятся учителями, выходят замуж или идут выступать в сомнительные кабаре в Дрездене или Гамбурге. Но воздух – это все, что я умею. Я по-прежнему хороша. Почему бы мне не продолжать? Всего за несколько недель мое тело стало тоньше, обильные долгие ужины в Берлине стремительно уходили с моих боков, и я справлялась не хуже прежнего, а, может, даже лучше, как однажды отметил герр Нойхофф. Я не могла объяснить ему, что я взлетала выше и подбрасывала себя сильнее только для того, чтобы долететь до самого купола, где я могла слышать смех своих братьев и где меня больше не беспокоили мысли об Эрихе, отвергшем меня.
Через пару минут, когда я возвращаюсь на платформу, болтовня внизу вдруг прекращается, и в шатре становится тихо. У входа в шатер стоит Ноа, она кажется юной и испуганной. Все поглядывают на нее с опаской. В течение тех недель, которые она провела в цирке, никто не был с ней груб, но все обозначали дистанцию, показывали, что ей здесь не место. Новым артистам всегда тяжело в цирке. На самом деле, когда я вернулась, меня тоже не встретили с распростертыми объятиями. Ноа еще тяжелее: она для них недостаточно квалифицированна, слишком неопытна, чтобы рассчитывать на успех.
Задумываюсь: а я-то сама разве лучше? Я тоже в начале относилась к Ноа холодно, хотела, чтобы она ушла. Я приняла ее, когда полиция приходила в Дармштадт, но для меня это было скорее необходимостью, частью плана. Я не сделала ничего для того, чтобы она чувствовала себя здесь на своем месте.
Почувствовав вину, я спускаюсь с лестницы и иду к ней. Я игнорирую реакцию окружающих, надеясь, что она сделает так же.
– Ты готова? – Ноа не отвечает и осматривает шатер. Для меня тут все привычно, здесь та единственная жизнь, которая мне известна. Но теперь я вижу все ее глазами: пространство, похожее на пещеру, бесконечные ряды сидячих мест, расположенные друг за другом.
Я взяла ее за руку и тяжелым взглядом посмотрела на других артистов, отчего многие отвернулись.
– Идем. Лестницы здесь не такие крепкие, как в зале. И все трясется немного больше.
Я продолжаю говорить, пока мы поднимаемся наверх, отчасти, чтобы она немного расслабилась, отчасти, потому что есть много деталей – важных деталей, – которые она должна знать. После целой жизни, проведенной в цирке, я могу выступать где угодно – декорации уходят на второй план, остаются только я, гриф и воздух. Но для Ноа каждая мелкая деталь может иметь значение.
– Начнем с чего-нибудь простого, – говорю я, но у нее в глазах ужас, когда она смотрит вниз. Она сдается.
– Представь, что здесь никого нет.
Трясущимися руками она берет перекладину и прыгает. Сначала она двигается рывками, как будто это ее первый день на трапеции.
– Чувствуй ее, – подбадриваю я, надеясь, что она вспомнит все то, чему я учила ее. Когда она входит в привычный ритм, ее движения становятся плавными.
– Хорошо, – говорю я, когда она возвращается на площадку. Я не баловала ее комплиментами, не хотела, чтобы она расслабилась. Но сейчас я говорю их больше, чем обычно, надеясь, что это поможет ей обрести уверенность. Она улыбается, впитывает мою похвалу, как воду.
– Теперь давай потренируемся отпускать.
Ноа выглядит так, будто вот-вот откажется. Я не уверена, что она готова, но у нас нет выбора. Я иду к другой лестнице и забираюсь на ловиторку
[23], кивая Герде, которая праздно стоит рядом с другими акробатами. Она безразлично поднимается по лестнице вслед за Ноа. Я обеспокоенно смотрю на нее. Она так же неприветлива к Ноа, как и все остальные, но у нее достаточно практичный подход, она готова терпеть ее, поскольку она нужна нам для номера.
