– А Ринпоче? Он тоже под брезентом?
– Как бы не так. Удрал твой лама, так быстро, что даже пятки не сверкнули. Дима вон чудеса рассказывает, мамой клянется. Говорит, он только этого досточтимого схватить пытается, а тот – оп! – и прям в захвате исчезает, а потом метров на десять дальше появляется, как из-под земли. Так он за ним и бегал километров пять, пока не ошалел в конец. А я вот думаю, что Дмитрия нашего тоже горная болезнь шарахнула. Короче, досточтимого изловить не удалось. И это добавляет нам проблем, надо двигать отсюда поскорей.
– Я все равно не понимаю. Совсем ничего, – тихо прохрипел Погодин, чувствуя, как кровь липкой соленой волной обволакивает носоглотку и гортань, склеивая проходы, мешая дышать и чеканить слова. – Зачем сейчас тебе тратить время и силы, связывать меня, усыплять Алису, куда-то волочь, не проще ли сразу прибить и пойти дальше? – Он сплюнул на землю кровавый сгусток. – Тебе, как я понял, это вообще ничего не стоит.
Возможно, было опрометчивым подбрасывать подобные идеи тому, кто на его глазах, не задумываясь, приговорил несколько человек. Хитрей было бы попытаться заговорить ему зубы, прикинутся другом, чтобы получить возможность что-то предпринять, а не провоцировать на скорую расправу. Но Мирослав ощущал тонкую вибрацию между ними, такую, которая бывает между людьми не посторонними, когда в общении друг с другом позволительно то, что запрещено другим. Поэтому он говорил прямо, интуитивно чувствуя, что пока смерть от руки Стрельникова ему не грозит.
– Зачем же ты так, сынок? – Последнее слово прозвучало с усилием, и Мирослав ощутил, как веревка глубже врезается в запястья. – Я ведь не какой-нибудь одержимый потрошитель, который бездумно косит всех направо и налево. Я не убиваю без острой необходимости. Больше того, твоя смерть не входит в мои планы, наоборот, я хочу, чтобы ты жил очень долго и счастливо. Я даже псину твою пощадил, как ты думаешь, почему?
– Почему? – Мирослав снова сплюнул скопившуюся в гортани кровь. – Я прямо-таки теряюсь в догадках.
– Потому что я не хочу, чтобы между нами было что-то, чего ты не смог бы мне простить. Я ведь знаю, как сильно ты привязан к этой дворняге.
– С чего вдруг такая забота?
Стрельников вышел из-за его спины и присел на корточки, так, что лица их оказались на одном уровне. Он вдруг стал по-настоящему серьезен, без той неизменной усмешки, которая более или менее явно, но всегда угадывалась на его лице, словно отгораживая его от мира людей, воспринимающих жизнь всерьез. Светлые глаза смотрели не так, как обычно, странно, ощупывали каждый миллиметр погодинского лица.
– А разве раньше ты не чувствовал мой заботы, сынок?
Он поддел подбородок Мирослава согнутым указательным пальцем и приподнял его немного выше, чтобы тот не смог отвести взгляда. Погодин тряхнул головой, высвобождаясь от подпорки властной руки, – мокрые от крови пряди разлетелись веером и прилипли к лицу.
– Мне казалось, мы всегда были добрыми друзьями, имели общие интересы, особое внутреннее родство. Разве ты не замечал, что я отношусь к тебе как к сыну, Мироша? Ты прости меня за это. – Стрельников обвел руками сгорбленную, будто сломанную, фигуру сидящего перед ним Погодина. – Все это вынужденная мера, временная. Просто пока ты не готов вот так с ходу понять и принять то, что происходит. Я должен избавить тебя от соблазна сделать что-то резкое и необдуманное. Ты ведь пока еще идеалист и пытаешься сортировать все в жизни по черным и белым ящикам. Я должен дать тебе время подумать, прийти в себя, осмыслить. Я рассчитывал ввести тебя в курс дела при других обстоятельствах, но события развернулись так, что выбора у меня нет.
– Зачем тебе я? Ты ведь, как я понимаю, всерьез рассчитываешь примкнуть к властителям этого жалкого мира, стать полубогом. Зачем тебе кто-то еще?
– Собираюсь. Но я хочу, чтобы ты остался со мной. Даже у бонских жрецов потомственная преемственность. Возможно, когда-нибудь ты назовешь меня папой.
Погодин от неожиданности прыснул со смеха. Потом прочистил горло и сменил тон с обычного на тот, которым разговаривают терпеливые, ко всему готовые психиатры с безнадежными пациентами.
– Ты, возможно, забыл, но папой я уже называю другого человека, хорошо тебе знакомого. И меня это вполне устраивает.
Стрельников рассмеялся. Смех этот был умильным, благостным.
– Мне нравится, что ты в любой ситуации, даже такой критической, держишь лицо, умудряешься иронизировать, – довольно сказал он, продолжая рассматривать Мирослава, будто картину в музее. – Есть в этом что-то царственное. Мне нравится, что, побитый и связанный, ты не трясешься за свою шкуру, не пускаешь слюни, не просишь пощады. Если бы ты повел себя так, я, возможно, даже скорей всего, пристрелил бы тебя здесь и сейчас. Но ты не разочаровал меня.
– Ты просишь называть тебя отцом и тут же заявляешь, что готов пристрелить меня при малейшей оплошности. Оригинально, – не в силах больше скрывать сарказма сказал Погодин.
– Ну, во-первых, не при малейшей, не передергивай. А во-вторых, не вижу противоречия.
Мирослав перестал прослеживать хоть какой-то смысл в этом абсурдном диалоге, потому промолчал.
– Помнишь Андрея, моего сына? – не успокаивался Владимир Сергеевич.
Погодин кивнул.
– А знаешь ли ты, при каких обстоятельствах его не стало?
– Несчастный случай, кажется. Меня в детстве не посвятили в подробности.
– Да, тот случай, действительно, сложно назвать счастливым…
Стрельников развернулся к Мирославу боком и уселся на землю, глядя куда-то в темноту. Через минуту молчания в голосе его проступило раздражение. «Ну чего ты вылупился как баран? Неси аптечку. Не видишь, человек кровью истекает?» – гаркнул он на помощника, который стоял рядом и не спускал с Погодина глаз, видимо, опасаясь, что он опять надумает выкинуть какой-нибудь фортель. Массивная фигура отделилась от темноты и двинулась к палаткам. Заполучив футляр с медикаментами, Владимир Сергеевич смочил ватный диск жидкостью и поднес его к рассеченному надбровью Мирослава. Жидкость зашипела, щекоча рану. Погодин чувствовал себя как ребенок на приеме у школьного доктора, но связанный сделать ничего не мог.
– Это я застрелил Андрея. Сам, – сообщил Стрельников, не прерывая процесса. Он сосредоточенно всматривался в ту область, к которой деликатно прикасался ватой, подсвечивая себе фонариком.
Мирослав дернулся, как от удара током. Отстранился.
– Н-да… – непонятно с чем тихо согласился Стрельников.
Отбросив испачканную вату, он снова уселся на землю, отвернувшись от Мирослава. Закурил. «Роднянский, сволочь, все бухло попортил…”, – пробурчал он, запустив руку в футляр с медикаментами. В одно движение серебристая крышка слетела со стеклянного пузырька. Стрельников сделал пару глотков, вдохнул глубоко, будто вынырнул на поверхность из под толщи воды. В воздухе запахло спиртом. От ожога слизистой на глазах Стрельникова проступила влага, он заговорил.
