– Что с Ньютоном? – спросила она.
– А что?
– Он такой оживленный.
– Правда?
– Да. И не знаю, у него глаза как будто ярче стали.
– О. Это, наверное, от арахисовой пасты. И музыки.
– Арахисовая паста? Музыка? Ты никогда не слушаешь музыку. Ты что-то включал?
– Да. Мы с Ньютоном включали.
Изабель смерила меня подозрительным взглядом.
– Ага. Понятно.
– Мы весь день слушали музыку.
– Как ты? В смысле, бедный Дэниел…
– О, это очень грустно, – сказал я. – Как прошел твой день?
Она вздохнула.
– Нормально.
Я видел, что она врет.
Я посмотрел на Изабель. Теперь мне не хотелось немедленно отвести от нее взгляд. Что случилось? Еще один побочный эффект музыки?
Наверное, я адаптировался к ней и к людям в целом. Физически я ведь тоже был человеком – по крайней мере снаружи. И становился нормальнее – по местным меркам. Так или иначе, от Изабель меня тошнило гораздо меньше, чем от вида остальных, проходивших мимо окна и глазевших на меня людей. Скажу больше, в тот день, к тому моменту, этой тошноты совсем не было.
– Надо бы, наверное, позвонить Табите, – проговорила Изабель. – Но это трудно, да? Она, наверное, плачет весь день напролет. Может, просто написать ей, что она может на нас рассчитывать?
Я кивнул:
– Хорошая мысль.
Изабель остановила на мне взгляд.
– Да, – проговорила она, чуть понизив частоту. – Пожалуй. – Она посмотрела на телефон. – Кто-нибудь звонил?
– Думаю, да. Телефон прозвенел несколько раз.
– Но ты не брал трубку?
– Нет. Не брал. Долгие разговоры сейчас не по мне. Я чувствую себя проклятым. Всего-то поговорил с человеком, а он возьми и умри у меня на глазах.
– Не надо так.
– Как?
– Неуважительно. Сегодня печальный день.
– Да, – сказал я. – Просто… я еще не вполне осознал.
Изабель вышла послушать сообщения. Потом вернулась.
– Тебе звонила уйма народу.
– О, – сказал я. – Кто?
– Твоя мама. Но будь осторожен, возможно, она готовит очередную порцию фирменных стенаний и вздохов. Она прослышала о твоей выходке. Не знаю откуда. Из колледжа тоже звонили, хотели поговорить, убедительно изображали озабоченность. Еще журналист из «Кембридж ивнинг ньюс». И Ари. Ари молодец. Спрашивает, пойдешь ли ты на футбол в субботу. И еще кто-то. – Изабель сделала паузу. – Она сказала, что ее зовут Мэгги.
– Ах, да, – с показной уверенностью отозвался я. – Конечно. Мэгги.
Изабель повела бровью, и это явно что-то значило. Но я понятия не имел что. Это раздражало. Понимаете, язык слов – это только один из человеческих языков. Как я уже отмечал, есть много других. Язык вздохов, язык пауз и, самое главное, язык бровей.
Тут брови Изабель из самой высокой точки опустились в самую низкую. Она вздохнула и вышла на кухню.
– Что ты делал с сахарной пудрой?
– Ел, – сказал я. – Это была ошибка. Извини.
– Знаешь, если ты будешь класть продукты на место, я не обижусь.
– Я забыл. Прости.
– Все нормально. Просто сегодня был не день, а каторга.
Я кивнул и попытался действовать как человек.
– Что я должен сделать? То есть, как думаешь, с чего мне начать?
– Для начала мог бы позвонить матери. Только не упоминай психушку. Я тебя знаю.
– А что? Что не так?
– Ты рассказываешь ей больше, чем мне.
Вот это уже серьезно. Очень серьезно. Я решил позвонить матери немедленно.
Мама
Сколь бы дико это ни звучало, мать для людей – важное понятие. Они не только знают, кто их мать, но и в большинстве случаев до конца жизни поддерживают с ней отношения. Конечно, такому, как я, никогда не знавшему, кто его мать, сама мысль об этом представлялась весьма экстравагантной.
Настолько экстравагантной, что я боялся ее развивать. Но пришлось: коль скоро сын излишне щедро делился с матерью информацией, то мне необходимо все подробно разузнать.
– Эндрю?
– Да, мать. Это я.
– Ах, Эндрю. – Она говорила на высокой частоте. На самой высокой, какую я только слышал.
– Здравствуй, мать.
– Эндрю, мы с твоим отцом так переживаем за тебя, места себе не находим.
– О, – сказал я. – Это всего лишь эпизод. Я временно лишился рассудка. Забыл одеться. Ничего страшного.
– И это все, что ты можешь сказать?
– Нет. Не все. Я должен задать тебе вопрос, мать. Это важный вопрос.
– О, Эндрю. В чем дело?
– Дело? Какое дело?
– Это Изабель? Она снова тебя пилила? Все дело в этом?
– Снова?
Вздох, похожий на треск статического разряда.
– Да. Ты уже больше года говоришь нам, что у вас с Изабель проблемы. Что она не хочет понимать, как тебе тяжело на работе. Что она тебя не поддерживает.
Я вспомнил об Изабель, как она лгала мне, чтобы я не волновался, как она готовила мне еду, гладила меня.
– Нет, – сказал я. – Он поддерживает его. То есть меня.
– А Гулливер? Что с ним? Она настропалила его против тебя, да? Из-за музыкальной группы, в которой он хотел играть. Но ты прав, дорогой. Не нужно ему водиться с плохими компаниями. Особенно после всего, что он натворил.
– Группа? Не знаю, мать. Не думаю, что проблема в этом.
– Почему ты говоришь мне «мать»? Ты никогда так меня не называл.
– Но ты же моя мать. А как надо?
– Мама. Просто мама.
– Мама, – проговорил я. Это слово звучало причудливее остальных. – Мама. Мама. Мама. Мама. Мама, послушай, мне нужно знать, разговаривал я с тобой в последнее время или нет.
Она не слушала.
– Жаль, что нас нет рядом.
– Приезжайте, – сказал я. Мне было интересно посмотреть, как она выглядит. – Приезжайте прямо сейчас.
– Если бы мы не жили за двенадцать тысяч миль…
– Ага, – сказал я. Расстояние не показалось мне таким уж серьезным расстоянием. – Тогда приезжайте после обеда.
Мать рассмеялась.
– Чувство юмора тебе не изменяет.
– Да, – согласился я. – Я по-прежнему очень смешной. Послушай, мы с тобой говорили в прошлую субботу?
