Драуг продолжает:
– Он сделал из меня чудовище, чудовищем я и буду.
Теперь он возвышается над всеми собравшимися.
Драуг неуклюже ковыляет в сторону Рипли, и когда монстр начинает опускаться на застывшего в ужасе алхимика, Энтони, которому невыносимо на это смотреть, бросается к воротам. Лихорадочно отодвигая засовы, он слышит сзади хруст и догадывается, что это ребра Рипли ломаются под тяжестью драуга. И вот Энтони, покинув место, которое считал зачарованным садом, мчится к Чипсайду.
Глава 18
Ладлоу
Энтони и Эдвард, герцог Йоркский, стоят на стене на углу северной башни замка Ладлоу. Перед ними открывается вид на внутренний двор, часовню, кухню и привратницкую. Зима выдалась трудной, снова идет снег, и погонщики, ведущие скот на убой в замок, с трудом, пригнув голову, преодолевают пронизывающий ветер со снегом. В другой стороне выводят на прогулку лошадей, и хотя животные перебирают ногами, а конюхи вокруг вроде бы что-то кричат, сценка кажется пугающе безмолвной, потому что снег гасит все звуки. Энтони привел юного принца наверх в надежде проветрить голову от философской белиберды, которой они занимались все утро и бо́льшую часть дня. Скоро, слишком скоро стемнеет. Энтони указывает на воронов, которые словно танцуют вокруг колонны дыма, поднимающегося над большой кухней. Их карканье едва удается различить.
– Мне кажется, вороны такие же умные, как и люди, – говорит он. – Я видел, как они собирались накануне битвы, потому что догадались, что завтра для них будет еда. Я видел их снова после боя, когда они самыми первыми отправились за глазами убитых. Помнишь историю, которую я тебе рассказывал? Историю Брана и Бранвены?
Эдвард кивает.
– Так вот, Бран – по-валлийски «ворон».
Но Эдвард не хочет проветриваться от философии.
– Если я решу бросить снежок во двор, я могу. Понимаешь? У меня есть свобода воли. – И с этими словами он бросает снежок во двор. – Никто не заставлял меня так поступить. Я сделал это, потому что хотел.
Если бы так и было на самом деле. Энтони вздыхает. Утро началось с битвы в классной комнате над трудным отрывком из святого Августина в его ответе Симплициану, епископу Миланскому: «Решая этот вопрос, я поначалу отчаянно пытался сохранить свободу выбора для человеческой воли, но благодать Божия превозмогла. Вывод только один: необходимо понять, что апостол Павел изрекал самую очевидную истину, говоря: „Ибо кто отличает тебя? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил?“
[43]»
Энтони кажется, что этот постулат, вроде бы истинный, противоречит нашему жизненному опыту: мы ведь считаем, что свободны, и действуем так, будто это правда. Еще он думает, что человеку в летах принять учение Августина Блаженного и Фомы Аквинского о предопределении гораздо проще, чем юному. Большая часть жизни принца еще впереди, и она мерцает головокружительными неопределенностями и возможностями: еще столько раз наступит лето, и будут танцы, охоты, сражения, и придет первая любовь. Кажется, у судьбы нет ни малейшего шанса против безудержной энергии молодости. Но годы Эдварда, словно песок, утекут сквозь пальцы, как это произошло и у Энтони.
Стоя на крепостной стене, Энтони делает еще одну попытку:
– Позволь мне сказать по-другому. Чтобы сделать выбор, надо в первую очередь решить стать такой личностью, которая может сделать выбор, но для того чтобы решить стать такой личностью, которая выбирает сделать выбор, необходимо предварительно выбрать именно такое решение… И так до начала времен, а корней твоей предполагаемой свободы и близко нет. Похоже, ты запутался. Попробую еще раз. Можно делать, что пожелаешь, но нельзя пожелать, чего желать. В каком-то смысле человек тут сравним с собакой, ибо собака хоть и способна думать, но не способна понять, что она думает. Или так: нельзя пожелать, чего желать.
Но Энтони никогда не сумеет убедить принца, ибо, разумеется, под абстрактным философским спором прячется более конкретное столкновение воли двух людей. В последнее время Эдвард начал подвергать сомнению истории, которые рассказывает Энтони, и, в частности, принц отвергает культ обреченных героев Энтони – Мерлина, Хагена, Роланда, Артура, всех тех, кто сознательно шел на смерть, не говоря уже об Иисусе Христе и следующем за ним легионе святых мучеников. Эдвард объявил, что Роланд не заслуживает никакой славы, потому что был полон решимости проиграть и обрек себя и свой отряд на смерть от руки сарацинов. Ему следовало сразу дуть в свой рог, чтобы как можно скорее пришло подкрепление. Когда Эдвард станет королем, он будет добиваться только победы.
А за отказом принца от героического (или малодушного) фатализма стоит, как считает Энтони, более личная проблема. Отец мальчика умирает.
Энтони пытается оградить Эдварда от вестей, но в Ладлоу все знают, что король уже не встает с постели. Хотя ему всего сорок лет, чудовищный аппетит к еде и напиткам сделал свое черное дело, и у Эдуарда перемежающаяся потовая горячка, он еле дышит. Личный врач Энтони считает, что у короля квартана – малярия. Его сын, которому всего двенадцать, а он уже так умен, усерден и до недавнего времени послушен, проявляет строптивость, ибо отчаянно хочет видеть отца. Мальчик уже пытался сбежать в Вестминстер, но ехать верхом в метель было очень трудно. Он даже не успел добраться до Ладфордского моста, когда люди Энтони перехватили его. Энтони ждет письма от Тайного совета, прежде чем отвезти принца в Вестминстер. Но приближенные, похоже, не хотят пускать принца к смертному одру отца. С угрюмым видом принц бормочет что-то невнятное и уходит со стены башни.
Оставшись один, Энтони вспоминает тот день, когда он смотрел с Белой башни на армию Фоконберга и на поля, простиравшиеся за его лагерем. Тогда он, как и юный Эдвард, думал, что впереди множество дорог. Но уже давным-давно он понял, что путь только один, и теперь Энтони гадает, как будет выглядеть мир после его ухода. Ему нравилось заменять принцу отца и учить его всему на свете. Если бы только король продержался еще несколько лет или хотя бы несколько месяцев…
Энтони знает, что не выиграл спор с мальчиком, ибо его аргумент о том, чтобы пожелать желать желать быть свободным и так далее в бесконечной прогрессии, должно быть, выглядел пустой заумью. Надо было привести аргумент попроще, ведь за долгие годы жизни Энтони усвоил, что не несет ответственности за свои действия, поскольку они предопределены его полом и родословной, а также его положением, приказами короля, ожиданиями окружающих и кодексом рыцарской чести. Почти десять лет назад, когда король объявил, что собирается сделать его регентом принца, Энтони пробовал отказаться от этой почетной должности, неизбежно ведущей его к смерти, но король был непреклонен, и, кроме того, Энтони подумал, что одно дело – не подчиниться королю, и совсем другое – попытаться нарушить Божье предопределение.
Позже в тот же день Энтони сбегает из Ладлоу и из этой зимы в театр памяти, который разместился у него в голове. Типтофт, наставлявший его в искусстве построения такого театра, подчеркивал необходимость ярко высветить любую вещь или человека, которых надо вспомнить. Поэтому в театре Энтони всегда безоблачный летний день. И хотя Типтофт старался нарисовать для Энтони картину некоего огромного круглого здания с ярусами и нишами в условном итальянском стиле, освещенного множеством факелов, Энтони она не приглянулась. Вместо этого он прячет образы людей, которых хочет помнить, в лондонском Тауэре. Тауэр Памяти отличается от настоящего: в нем нет суеты, гомона охранников и извозчиков, карканья воронов. Тауэр Памяти мертвенно тих. Он населен замороженными фигурами, многие из которых застыли в умоляющих позах, словно просят вернуть им жизнь. Типтофт, естественно, и здесь самый главный; он стоит у входа в Белую башню. Вид у него злой, словно ему противно снова оказаться в Тауэре. Он показывает пару черепов из своего музея, поскольку он научил Энтони для уверенности прикреплять к каждому человеку, которого он хочет помнить, один-два конкретных предмета. Энтони идет к Зеленой башне, где стоит Черный Саладин, опустив голову, будто щиплет травку, и на нем попона, которую он носил в день поединка с Бастардом Бургундским.
