Ваську, каким бы он мог сидеть рядом, она нарисовала в первую очередь: мокрого, вдоволь накупавшегося, с прилипшими к круглой башке волосами, с полотенцем на плечах, озябшего, с вязочкой баранок в руках – уж он-то не оставил бы их болтаться на остывшем самоваре, схомячил бы все. С вареньем. Да, рисовать Ваську – значит потакать собственной слабости, своей тоскливой вере в то, что он не умер насовсем, не исчез из этого прозрачного, ясного мира с темно-золотой под закатом Свирью и черным лесом на том берегу. Иногда она даже пугалась, когда яснее сознавала, что Васькино присутствие рядом, его сопение и запах – лишь порождение нейронного контура ее мозга, галлюцинация – лишь ее бесполезная, в никуда, любовь к брату и жадное желание верить, что Васькино существование непрерывно, что он есть. Пусть призрак – но есть. Дальше верить? Блин, так как же на самом деле устроен мир: есть в нем призраки или она все придумала? Так ведь и до психушки допридумываешься. До пыльных манекенов. Ведь обратного пути из выдумок может и не быть. Бабка так и осталась там? Наверно, это и значит – сойти с ума? Принять самообман за реальность?
Размышляя, она рисовала реку, Янку и Янкино мозаичное отражение: охотилась за рефлексами танцующих на мелких волнах золотых и синих арабесков, промывая кисточку прямо в свирской воде. Пришли Швед с Янкой, заглянули через плечо:
– Оу. Швед, на кой людям вообще фоты, смотри, как круто!
– Это потому, что Кошка именно тебя рисует, вот тебе и нравится, – ревниво сказал Швед. – А красиво, ага. Цвет, свет. Композиция… Ох, где-то я видел эти длинные бедрышки, которые синий сарафанчик… Ох, не прячет, нет.
– Рисунок тоже ловит жизненные начала, – сообщила Мурка. – Только это происходит не одномоментно, как при съемке. Поэтому тот, кого рисуют, не может ничего почувствовать.
– Да ну вас, – вздохнула Янка и погладила кота. – С рисунком все в разы сложнее, чем с фоткой. Ты ведь рисуешь не меня, а свою идею обо мне; правда, котик?
Кот охотно мурлыкнул, явно согласившись.
– Да, схватила Кошка тебя, схватила, – засмеялся Швед, целуя Янку за ушком. – И кисточкой обвела. – Внимательней поглядел на рисунок: – А вот волны, вода – да, это круто… Как ты смогла, малявка?.. Вообще, конечно, у человека среди корковых клеток гораздо больше таких, которые приспособлены природой для анализа криволинейной поверхности. Но у тебя их, наверно, в десять раз больше, чем у всех остальных.
– Шаман сказал, ты «трехглазая», – усмехнулась Янка. – Может, это как раз про корковые клетки?
– Я не знаю. – Мурка отдала картинку Янке: – Дарю. – Промыла кисточку, закрыла краски, встала, отряхнула шорты. – Кстати уж о нейронной сети и корковых клетках: я вот думаю, что по закону избирательного внимания мы вот сейчас, даже стоя рядом, видим три совершенно разные картины физического мира. Швед, Янка. Замрите и скажите: куда вы смотрите? Что видите?
– Облака в небе, – сказал Швед. – Янкины ножки, но это – ментально, в воображении. А наяву облака и темный лес за рекой.
– Облака на воде… – доверчиво сказала Янка. – И лес перевернутый. Отражения. Текут, мерцают, но остаются на месте… Да ну вас, тут так много со всех сторон этой природы, что не знаешь, куда смотреть. Мне что-то никак не сосредоточиться, – Янка шлепнула себе по плечу, убив комара. – И все кажется, что там за рекой в лесу вон – медведи сидят… На нас через реку смотрят. Выбирают, кто повкуснее.
– Ну, это даже медведям очевидно, – ухмыльнулся Швед, снова целуя ее. – Мурка, а ты что видишь?
– Не знаю. Все. Вот – река. Но она же – серебряная дорога. Но не для теплоходов, вообще не для людей, а… Для огромных невидимых духов в синих сапожках. Они тихонько скользят по реке, а облака задевают им волосы и щеки. И облакам, и духам надо куда-то далеко на север, – и сама вздрогнула: – Потому что там их ждет снежный мальчик с глазами из черных камешков.
Они переглянулись. Швед удивился:
– И как это сфоткать?
Янка шепотом спросила:
– А почему у духов сапожки синие?
– Так… – сделала «поэтические» глаза Мурка. Потом засмеялась: – Наверно потому, что, если посмотреть сверху, у теплоходов синие палубы, – ища реальности, наклонилась и взяла теплого кота на руки. От кота пахло сеном и пылью. Кот был реален. Увесист. – А котенька вот видит вообще что-то совсем другое. Интересно, что?
Швед почесал жмурящемуся коту лоб:
– Люди всегда верили, что кошки видят призраков.
Мимо по дорожке, зыркнув в их сторону, прошла худая тетка в платке и темном платье: кот перестал мурчать и зашипел, впившись когтями Мурке в руки. Мурка перехватила его поудобнее:
– Ты чего, котя? Что испугался?
– Призрак увидел, – хмыкнул Швед, оборачиваясь. – Никого ж нету?
– Она за баню свернула, – сказала Янка. – То ли тетка, то ли бабка. Какая-то нездешняя, мрачная. Мурлетка, пусти кота. Ну что, пойдем ужинать?
Кот, напряженно вытянув хвост и пружинисто вышагивая, пошел перед ними. Прежде чем повернуть за угол бани, оглянулся на Мурку – будто хотел предупредить о чем-то.
– Не ходи туда, котя, – попросила Мурка. – Ну ее. Иди домой.
Кот вздохнул и, озираясь на баню, мягко пошел в сторону домика.
В ресторане парусами изгибались расписные потолки и носились официантки в сарафанах. Шумно, тепло и народу многовато: семьи, компании. Шведа и Янку, сияюще прекрасных, как и везде, провожали любующимися или завистливыми взглядами. А на Мурку в шортиках и с альбомчиком под мышкой никто не обращал внимания. Ой, нет: в спину донеслось чье-то склизкое, бабье шипение:
– …Ты посмотри, Зинуль, как этот рыжий хорошо устроился: хочет – девочку, хочет – мальчика! Гарем свой ужинать привел!
– Тише ты, дура озабоченная, – прервал голос бабы постарше. – Жри вон свои пельмени с кошками!
Обалдев, Мурка постаралась не подавать виду, что услышала. Гарем? Ну ладно, хрен с ее дурными фантазиями, а почему пельмени-то с кошками? Устроившись за столиком, обсуждая меню, она все-таки незаметно покосилась на выход: примерно там, где она проходила, за полным развороченных блюд столом сидели три мокроволосые, будто только вылезли из реки, полноватые тетки в сарафанах на голое тело, разливали друг другу из графинчика по стопочкам; тряся жирноватыми руками, что-то обсуждали. Их лица напоминали рыльца странных рыб, которые иногда с испугом замечаешь в дробленом ледке на стальном прилавке гипермаркета: «нототения», «палтус». Одна из теток – ну точно, вылитая зубатка! Толстогубая, с синеватыми щеками, с круглыми, близко посаженными глазками… Парнишка-официант тащил теткам переполненный мисками поднос, стараясь не смотреть на выпирающий у них из-под мышек белый жир. Тут в двери вошла, зыркая крохотными глазками по сторонам, та худая темная тетка из-за бани – у Мурки проползли мурашки по шее – и подошла к жирным русалкам. Эта была, пожалуй, похожа на угря: то ли рыба, то ли змея. И жрет, говорят, угорь-то мертвечину… Одна из теток вскочила, отодвигая ей стул, а две другие засуетились, зачем-то вытаскивая из раздутых сумок платки и быстро, тряся жирком на руках, повязывая на голову. Та чинно села, перекрестилась – и с ноющими интонациями начала выговаривать теткам. Те сидели, понурив головы, как наказанные школьницы, теребя уголки платков. Одна все косилась рыбьим туповатым глазком на графинчик.
