– Ну и что.
– Куда ж ты пойдешь?
– К друзьям. Я и так у них уже живу.
– Это не дело, – Митя налил себе полчашки чаю и долго-долго, хмурясь, его пил. Потом взял телефон: – Але? Андрюша? Машину мне скоренько, пожалуйста. …Да, ты за рулем. Все, жду.
Мурка допила кофе, разглядывая переплетение нитей на жесткой от крахмала тканевой салфетке. Идти в Академию, порисовать гипсы? Ехать к Шведу? Свобода… Да куда ж спрятаться от этой свободы…
– Ты не дрожи, – ласково сказал Митя. – Вот что, Малыша моя. Я ж все равно живу тут и всегда должен находиться… На рабочем месте. А на Петроградке-то у меня квартирка брошенная. Вот сейчас туда поедем, все тебе покажу… Там солнечная сторона, для твоей графики – самое то. Поняла? Живи, сколько хочешь… Родная, не родная – какая разница…
3
Ночью Мурке снились страшные сны. Будто она не может пошевелиться, а девочка Эля вплетает ей в косы пыльные синие ленты и шепчет:
– Ты должна была быть моя, моя! Не бедная больная Катенька, а ты! Понимаешь? Ты должна была быть моя!
Спас, конечно, Васька. Оттолкнул белую Элю в черном пионерском галстуке, схватил за руку, и они убежали бегать по зеленой солнечной траве. Только под травой была земля, земля, земля – а в ней прямоугольные замаскированные люки в какие-то то черные, то светлые бездонные шахты…
Она проснулась – у Шведа в квартире, в комнате с реквизитом, на своем уже обжитом черном диване. Она и сама для Шведа – реквизит. Ну и что. Да у нее отроду таких друзей, как Швед и Янка, не было. Даже если б она в самом деле была не девчонкой, а подобранным ими бродячим котенком – и то было б счастье… Котята глупые, верят, что у них дом есть, хозяева добрые… Котята милые, их все любят… Котята – умные.
Вчера Митя все ей показал в «квартирке брошенной» – трехкомнатное сложное, необжитое пространство, заставленное антиквариатом, в новом доме на Большой Посадской, сказал:
– Живи, сколько надо! Живи навсегда!
И временно зарегистрировал как «племянницу» с одним условием: никаких знакомых не водить. Представил охране, и Мурку тут же сфоткали и внесли в реестр жильцов, а приехавшую на такси молоденькую сестру Нозы с пластмассовым ведром, набитым средствами для уборки, в реестр «сервис». Этой сестре было лет пятнадцать, и по-русски она почти не говорила – Митя сказал, что это в ней самое ценное. Квартира казалась больше похожей на салон антиквариата: стеклянные стеллажи, картотека, компьютеры, видеокамеры; коробки, запакованные картины – но силач Андрюша под руководством Мити быстро освободил одну комнату, оставив только мебель: столик с мозаичной столешницей – для рисования, пару дворцовых стульчиков с гнутыми ножками и обитый голубым атласом диванчик в стиле ар-деко. Получилась комната для принцессы, и Мурке стало тепло на душе и тревожно, как Золушке. Митя, улыбаясь, уехал, а тихая темненькая девочка в розовом платочке до вечера отмывала полы, мебель, запылившиеся сокровища, потом Мурка вызвала ей такси – и наконец осталась одна в новом своем дворце.
И вдруг перестала понимать, куда себя деть. Посмотрела на картины на стенах – сплошь, обоев не видно, а сюжеты – в основном натюрморты. Поразглядывала отороченный мрачными золотыми каемочками фарфор в стеклянных стеллажах. Попила чайку на кухне из австрийской, золоченной внутри и с амурчиками снаружи чашки. Постелила себе на атласном диванчике, поплескалась в беломраморной ванной. Легла. От паркета пахло мастикой. В серебряных сумерках было видно картины в соседней комнате, и казалось, что на богатом, аж яблоки выкатываются в явь, натюрморте шевелятся дохлые зайцы… И на соседнем полотне жабры у большой рыбы двигаются, и глаз, круглый, пронзительный – смо-отрит… Мурка отвернулась к атласной спинке дивана, закрыла глаза. От атласа пахло пылью и сухими апельсиновыми корками. Перед глазами из тьмы проросла чахлая, бледно-зеленая трава, которую приминали шаги кого-то невидимого, грузного… Чтоб не смотреть на эту ужасную траву и не вспоминать бабкин полуботинок без шнурков, она открыла глаза и опять уставилась в серо-голубой атлас обивки диванчика. Сквозь тишину квартиры слышались звуки извне: гудение в трубах, далекое шуршание и вибрация лифта, чьи-то шаги наверху, а с улицы, как с той стороны мира, шорох машин, неразборчивый плеск голосов, визгливый лай собачонки… Ой. Шаги. Так близко, как не должно быть – она рывком развернулась, тараща глаза. Никого. Тишина. Серые сумерки и картины далеко, за серыми провалами двух комнат, на стене. Это все нервы. Она легла на спину, подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза: опять шаги. Наверху. Да, точно, люди ведь живут наверху… А девочка Эля подкралась неслышно, на цыпочках. Подкралась и села на край диванчика в ногах, примяв ломкое накрахмаленное белье, вздохнула и… Мурка взвилась, вскочила – разумеется, нет никого, – дрожа, не сразу попав ногой, влезла в джинсы, натянула майку и, схватив рюкзачок, вылетела из квартиры.
Швед и Янка ехали со съемок, им легко было подхватить ее на Каменноостровском. В знакомой белой машине, салон которой по самую крышу заливало золотое сияние Шведа и нежный лимончиковый аромат Янки, Мурка мигом успокоилась.
– Рановато одной-то оставаться, – проворчал Швед. – И ты хоть расскажи, что за Митя?
– Митя мне помогал зимой, когда совсем туго было. Рисунки покупал.
– Да кто он такой-то? Замуж не уведет?
– Ха-ха, – мрачно сказала Мурка. – Меня – и замуж? Не дождетесь. Кому я нужна такая. А Митя – ну, Митя… Он… Бывший реставратор. В Эрмитаже работал. Ему почти что шестьдесят лет, он ростом примерно с меня, хрупкий, носит лиловые или зеленые бабочки, шелковые жилеты и красит ноготки черным лаком. Понятно?
– Куда уж понятней. А что за квартира это у него?
– А квартира… Новая… И – да, никто там не живет. Только полно дорогущих ваз, статуэток, картин старых и всего такого.
– Ага, – понимающе кивнул Швед. – Где реставраторы – там и фальшак. А где фальшак – там и денежки. Понятно тогда, откуда у него квартирка на Посадской. Ну да это не наше дело. Тебе там понравилось?
– У вас лучше. Там пусто, только вещи, и страшно. Призраки ходят.
– Откуда? Дом-то новый. А ты что, призраков видишь?
– На самом деле? Нет. Так, над воображением контроль теряю. А ты, Янка, видела когда-нибудь призраков?
– Нет, – передернула плечиками Янка. – Я больше людей боюсь. Злые они. Ну, и темноты. Швед, а ты чего боишься?
– Жизнь потерять. Она у меня хорошая такая, – он сунул конопатую ласковую лапу Янке под юбку, погладил, похлопал нежно и скорей вытащил – переключить скорости. – А с мистикой у меня вообще-то плохо.
– По твоим фоткам этого не скажешь, – удивилась Мурка. – Голая ж мистика!
– Полуодетая, – промурлыкал Швед.
– А хоть в детстве ты чего-нибудь боялся?
– …Родителей, – помрачнел Швед. – Вообще ничего-ничего ни о чем, что стремно, нельзя было рассказывать. Не поверили б, а если поверили – убили б, наверно… А мистика в том, наверно, что я вообще выжил: я, девки, лет в одиннадцать обожал гулять по стреле строительного крана: ветер, голубой свет, далеко видно, людишки внизу как муравьи. Высоты не чувствовал, одна страсть и радость. Ну, запалили, конечно: куртка-то, штаны – в мазуте. Отец так отлупил, что больше я ему по жизни вообще ни слова не сказал. Как лазил – так и лазил. Потом кран, как стройка кончилась, разобрали, увезли. Я ревел, честно, будто с братом прощался. Потом ничего, привык. Но на громадные краны над новостройками я до сих пор с нежностью смотрю. Правда, не полезу ни за что. Пусть эти нищеброды городские лазят, у кого жизнь пустая… Я лучше в горы. С друзьями, со снаряжением, с грамотной страховкой. Ох… Как вспомню эту синюю пустоту внизу – а подошвы-то у детских дутиков скользкие… Не, жуть. А в детстве казалось – фигня какая… Так что, в общем, отец, наверно, прав был. Но выбрал не ту форму высказывания. А ты, Янчик, чего в детстве боялась?
