Поперек дорожки тот самый грязный заморыш в белой рубашке катил Васькин пластмассовый самосвал. Самосвал тоже казался слегка прозрачным.
Это все жара.
4
Когда Мурка проснулась на своей продавленной пустой кровати в узенькой, как пенал, комнатенке бабкиной квартиры, до конца дня было еще безнадежно далеко. В распахнутое во двор окно вплывал городской, перегретый асфальтом, шумный воздух. Она расправила смятые, как комок бумаги, мысли в голове: это что же, бабки больше на свете нет? Утром была – а теперь нет? Только ее туша где-то в холодильниках морга? И потертый ридикюль – вот поставлен в кресло к телевизору?
Мурка села. В голове слегка прояснилось. Чего это тут она уснула? Вошла, пооткрывала окна на кухне и здесь, легла и уснула. Кажется, снился Васька. Или нет? Она посмотрела в окно: противоположную стену двора-колодца выжаривало солнце, и все трещины и щели в рамах окон, все узорчики на занавесках за стеклами были видны как под лупой. На втором этаже тушкой ощипанной курицы на белом подоконнике свернулся голый кот. А тут, в квартире, было жутко тихо, и все казалось, будто где-то что-то шуршит, пересыпается, как песочек… Наверно, от тишины слышно собственную кровь в ушах. Зимой по ночам, в мертвой тишине, она тоже слышала это шуршание. Как будто в соседней комнате, ну, в той, что заколочена досками, кто-то что-то пересыпает. А она тут сейчас совсем одна, бабка не сопит, не возится в барахле… Нет, правда что-то шуршит?
Заныл телефон, и Мурка очнулась, схватила его: отец.
– Пап?! Пап!
– Марта, але, Марта!
Мурка еле вспомнила, что «Марта» – это про нее. Ужасное имя. В прежней школе дразнили мартовской кошкой. Ладно, это в прошлом…
– Марта! Ну, что ты там? Але! Ты где?
– На Кирочной.
– Хорошо. Иди там, найди у нее в сундуке такой большой белый узел. Я знаю, там должен быть, она мне показывала. Это смёртное.
– …Чего?!
– В чем ее похоронить надо. Она давно приготовила. Ей надо по обычаю. Я завтра приеду – сам в морг отвезу. Ты, главное, найди и в пакет какой-нибудь сунь. Поняла?
– Поняла. Пап, а ты во сколько прилетаешь?
– Утром. Часов в девять.
– Пап, я тут ночевать не буду. Ни за что. Ты, как прилетишь, мне позвони, и я сюда подъеду с ключами, ладно?
– Как знаешь. Матери звонила?
– …Зачем?
– Вот и не звони. А то приедет, похороны испортит. Ну все, давай, до завтра.
Мурка встала, качнувшись. Так, стоять. Найти белый узел – и скорей отсюда. Она выглянула в коридор: пахло бабкой. Смердело. Будто она там сидит перед сундуком, роется… Хватит! Нет тут никого. Васька, тут есть бабка? Васька не ответил. Он и сам боялся… Мурка, стараясь шагать шумно, уверенно, дошла до бабкиной спальни и рывком распахнула дверь – никого.
Да, пусто. Застоявшийся смрад. Перешагивая через хлам и узлы, через кучи тряпья – бабка с помойки носила, что ли? – она, стараясь ни к чему больше не прикасаться, добралась до окна и, отодрав полуистлевшие газетные полосы, распахнула форточку. В комнату влетел шум улицы и немного летнего кислорода. На подоконнике лежали полузавернутые в пересохшую желтую бумагу елочные игрушки. Она развернула: облезлый старинный космонавтик в оранжевом комбинезоне и белом шлеме «СССР», шарик с вдавленной малиновой звездочкой, ватный клоун, обмазанный почерневшим клеем с тусклыми блестками… Бабка вздохнула. Мурка дернулась, озираясь, – нет, почудилось… Она развернула еще игрушку: стеклянная сова на зеленой прищепке, толстая, нахохлившаяся, как бабка – и глаза таращит. Нет, правда: как похожа на бабку! Только не злая совсем! Мурка осторожно положила сову обратно в бумажку: что ж, и бабка когда-то была человеком. У нее был муж – вроде бы военный железнодорожник, дети – ее отец и умершая дочка. Бабка была полноватой теткой в крепдешиновом платье, вечно стояла в очередях за этими игрушками елочными, за колбасой и яблоками. Тогда ж ничего купить спокойно было нельзя. Все надо было «доставать». Отец рассказывал, однажды бабка чуть не убила его за порванное новое пальто – подрался у школы, и оторвали полворотника и хлястик. И бабка со всей дури отлупила его проводом от утюга, а потом полночи, помогая себе сибирско-немецким матерком, чинила пальто… Мурка оглядела кучи тряпья и набитый одеждой незакрывающийся шкаф. Куда она все это тряпье всю жизнь копила, зачем? Отец наверняка наймет клининговую службу, приедут парни в комбинезонах и респираторах, и все барахло, не разбирая, вытащат к черту. И полетит вся бабкина жизнь на помойку… Мурка заметила под ногами в тряпье что-то белое и поблескивающее, подняла: липкая фарфоровая балеринка с отбитой ножкой, на подставке снизу – зеленые буковки ЛФЗ. Митя говорил, зеленые буковки – это третий сорт. И правда, балеринка грубоватая, жалкая. На красоту подороже денег не было? Она осторожно положила фигурку на подоконник, вытерла пальцы. Ну да, в Советском Союзе, говорят, денег ни у кого не было… Только на еду и ужасную одежду.
На стене висели серые портреты каких-то давно умерших людей, следили за ней точечками зрачков: теперь уже и не узнать, кто это. Она начала пробираться к сундуку: сломанный стул, разбитая большая ваза в коробке, мельхиоровая поварешка, пластмассовая корзина с аптечными пузырьками и коробочками, и везде – тряпки, тряпки, бумажки, какая-то истлевшая вышивка… Так. Сундук. В замке сундука торчал ключ – на кольце которого висело еще два больших ключа с крупными бородками. Интересно, а эти что запирают? Она почему-то сразу подумала про дверь в коридоре, просто запертую и заколоченную досками. Ладно, потом…
Стараясь не касаться смердящего гнезда бабкиной кровати, Мурка повернула ключ и с трудом – тяжелая какая! – подняла крышку. Ой… Она думала, тут будет помойка… А тут все аккуратно: справа несколько узлов – один большой белый; а слева какие-то старинные папки, фотоальбомы – архив? Она вытащила большой белый узел и хотела закрыть крышку – Васька сказал: «Не, давай посмотрим!»
В первой папке были грамоты, большие фотки групп каких-то серых людей, выцветшие конверты с советскими картинками, исписанные на немецком и русском открытки россыпью и открытки в серых наборах «Город-курорт Кисловодск» и «Город-герой Минск». Мурка покрутила в руках открытку поярче: «Карл-Маркс-Штадт»? «ГДР»? Это где такое? И написано на немецком: «Liebe Elsa, wir gratulieren dir am 1. Mai…»
[3] Дальше вообще не понять… Да бабка ж слова по-немецки не произносила никогда? Она что, правда знала немецкий? Она ж – деревня-деревня, откуда-то с границы с Казахстаном… Вроде ж немцем был дед, этот – Катцепрахт? Надо у отца спросить…
Мурка снова завязала веревочки папки и вытащила из-под нее конверт, один из нескольких, большой, плотный, черный – там лежало что-то, завернутое в пожелтевшую газету. Она вытащила: «Пионерская правда», 18 мая 1982,– уже догадываясь, отогнула газетный уголок – край детского гроба с кучей оборок внутри, толпа людей в черном, цветы… Мурка всматриваться не стала, скорей все засунула обратно и положила на место.
