Вчера я рассказала своему боссу Фрэнку о своем диагнозе. Осмелев после отправки писем, я наконец сумела выложить это. И Фрэнк повел себя очень мило, даже заботливо. Признаться, даже не ожидала от него. Он сказал – в первую очередь я должна позаботиться о себе, а все остальное второстепенно. И добавил, что мне нужно самой решить, когда уйти с работы, но в любом случае следует сократить свой рабочий день.
Самое большее – с одиннадцати до трех. И после этих слов обнял меня.
Фрэнк, наименее обнимающийся человек в мире, обнял меня! Кажется, я разревелась, и от этого он занервничал, почувствовав неловкость, так что я взяла себя в руки.
И сказала ему, что единственная коллега, которой я хочу это сообщить, – Пэтти. Фрэнк ответил, что поддерживает это намерение, так как только я могу решить, что для меня правильно. Как мило, не правда ли?
Сразу после этого разговора я заглянула в кабинет Пэтти:
– У тебя есть минутка?
Это оказалось тяжелее и куда болезненнее, чем сообщать Фрэнку. В конце концов, она была моей приятельницей. Пэтти замерла в ошеломленном молчании, потом ее лицо расстроенно вытянулось. Я попросила ее не посвящать в тайну остальных работников, даже мою команду. Если кто-нибудь спросит, почему мой рабочий день оказался сокращен, ей следует сказать, что это из-за реорганизации отдела кадров и я с этим прекрасно справляюсь. Просто я не хочу (объяснила я ей), чтобы люди чувствовали себя со мной неловко.
– Но мы все любим тебя, – возразила Пэтти, – и люди захотят узнать, в чем дело. Они сделают для тебя все, что смогут!
– Однако никто ничем не сможет помочь, и я правда не хочу, чтобы они чувствовали себя обязанными или ощущали неловкость.
– Ты уверена? Тебе может понадобиться больше поддержки, чем ты думаешь.
– В таком случае обещаю, что попрошу о ней, Пэтти.
Она понимающе кивнула:
– Ты очень храбрая.
– Если люди продолжат так говорить, в один прекрасный день я могу в это поверить.
– Поверь, – сказала мне Пэтти.
С сегодняшнего дня я начинаю работать с одиннадцати.
Мне больше не требуется вставать в семь, но это не имеет значения. Я всегда просыпаюсь в половине седьмого и встаю в семь – это часть моего распорядка, и я не собираюсь его менять. Сегодня утром я просыпаюсь в шесть, и мгновение мне кажется, что все нормально, пока я не вспоминаю. Ничего не нормально. Ничто и никогда не будет больше нормальным…
Мне не хочется оставаться с этими негативными мыслями наедине, поэтому я решаю все равно отправиться на работу. Пусть это будет демонстрация силы духа для Фрэнка. Что я получу от более позднего начала работы? Но когда я встаю с постели, на меня вдруг наваливается чувство апатии. С каждой секундой оно становится все более сильным, как будто просачивается из моей крови прямо в кости. Я осознаю, что во мне так мало энергии, что, даже если я начну собираться прямо сейчас, то наверняка еле-еле доберусь до работы к одиннадцати. Фрэнк, должно быть, знал что-то, чего не знала я.
Я сажусь на край кровати, собирая всю свою решимость. Я говорю себе, что должна это пережить.
Разум сильнее материи. Повторяя это про себя, я медленно встаю, отправляюсь в ванную и надолго залезаю под душ. Потом принимаюсь одеваться, как будто в замедленной съемке, в итоге надеваю первые попавшиеся в шкафу вещи и иду заваривать чай.
Потом смотрю на часы, висящие на кухонной стене. Еще нет и половины восьмого. Это просто смешно! Мне обязательно нужно найти себе цель. Я должна подумать о том, чтобы привести все дела в порядок. Я уже составила завещание. Я сделала это, когда развелась. Полагаю, мне следует теперь расписать похоронную церемонию, чтобы убедиться, что все будет так, как я хочу. Как будто это имеет значение. Как будто я знаю! Но, по крайней мере, моим друзьям не придется думать, что со мной делать. Боже, мои похороны! Мои по-хо-ро-ны. Я несколько раз представляла себе это в детстве, когда играла с Эмили. На самом деле это была ее идея… Следует ли мне связаться с ней?
Поэтому я об этом и вспомнила? Нет. Это было бы слишком странно. И слишком много времени прошло. Мои похороны – отныне не наша глупая детская игра. Это уже по-настоящему.
Я иду к своему столику и открываю ноутбук. Смотрю, как он загорается, а потом как выключается. Я понимаю, что не могу написать свою похоронную церемонию.
Не сейчас.
Я еще не готова.
Может, вечером.
Может, завтра.
Пожалуй, пойду прогуляюсь. Подышу свежим воздухом, разгоню кровь по венам. Сейчас прекрасное время, чтобы пройтись по вересковой пустоши. Там пока никого нет, и я смогу полюбоваться на разноцветные листья и насладиться уединением на свежем воздухе. Я больше не могу принимать эти простые радости как должное.
Я ведь всегда любила гулять на природе. Я выросла в деревне Хэмпстед, и пустошь – это местное сокровище, полное красоты и ностальгии.
Помню, в детстве мы с семьей приходили каждую Пасху на ярмарку и ели розовую сахарную вату, посещали автодром, теряли деньги на «одноруких бандитах» и смотрели, как отец пытается попасть в мишени в тире, чтобы выиграть золотую рыбку.
Когда мне исполнилось восемь, отец водил нас с Изабель на пруд для купания, такой глубокий и холодный, что нам ничего не оставалось, кроме как изо всех сил болтать ногами и размахивать руками ради спасения своих жизней. Это вызывало у него улыбку, ведь он при этом поддерживал нас за животы.
«Я еще сделаю из вас людей», – приговаривал, посмеиваясь, он.
Однажды мы с Эмили попробовали нашу первую сигарету, спрятавшись за массивным дубом, и почти сразу же, кашляя и задыхаясь, объявили ее последней.
Я даже в первый раз поцеловалась возле Долины здоровья
[10].
Мы с Энди гуляли здесь, когда начали встречаться. Он ведь тоже вырос в Хэмпстеде. Мы росли друг у друга на глазах, но он был тогда не в моем вкусе. Высокий и светловолосый, он вызывал восхищение у многих девушек. Они считали его сексуальным и остроумным, однако я видела в нем лишь высокомерие и сарказм.
А потом однажды в субботу мы столкнулись в метро, и у нас не было другого выбора, кроме как завязать разговор – удивительно, но мы поладили. Сходя с поезда раньше меня, на Тоттенхэм-Корт-роуд, он спросил номер моего телефона. Признаюсь, я была польщена. А Энди позвонил на следующий день, и на нашем первом свидании он появился вовремя. Он оказался надежным, и мне это понравилось. После Нейла у меня было несколько приятелей – богемных или совершенно не подходящих мужчин, так что отношения с Энди вызывали чувство комфорта и радости: это было все равно что вернуться домой после мучительного дня на шпильках. Он внушал чувство безопасности.
Когда мы поженились, я отчаянно хотела быть поближе к семье, и Энди не возражал – это была и его земля тоже. К счастью, мы нашли дом-развалюшку, который могли себе позволить, прямо по дороге в Госпел-Оук. Некоторые считают его Хэмпстедом, но никогда не говорите этого настоящим жителям Хэмпстеда. Для них Госпел-Оук – это нечто совершенно далекое, как Луна.
