И день и вечер были восхитительны! Я переночевал у Оппенгеймеров, а на следующее утро за мной заехал Феликс Блох, его ты, конечно, не забыла. Он специально приехал из Стэнфорда, чтобы повидаться со мной и обсудить кое-какие вопросы, интересующие и его и меня. Блох отвез меня на вокзал в Сан-Франциско, по дороге мы остановились на обед в рыбном ресторане. «Самый лучший», – сказал Феликс.
И вот я опять в суперэкспрессе, только теперь еду на восток.
С любовью,
Руди.
2 апреля 1942 г.:
Дорогая Женя!
Когда я вернулся в Нью-Йорк, меня уже ждала телеграмма от Артура Комптона с просьбой срочно приехать в Чикаго для обсуждения важного вопроса. Так что мое возвращение в Англию откладывается на несколько дней. Надеюсь, что буду готов к 9 апреля или чуть позже. Точная дата зависит от того, на какой пароход удастся купить билет.
Кажется, дело сдвинулось. Комптон хотел подробнее обсудить со мной планы работ над «быстрым разрывом». К тому времени, когда я с ним встретился, он уже побеседовал с Оппенгеймером. В конце нашего разговора Комптон спросил, кто, по моему мнению, был бы лучшим руководителем этой работы. Будучи под впечатлением от Оппенгеймера, я посоветовал его.
Жду не дождусь возвращения домой. Целую и обнимаю,
Руди.
Новые люди: Девисон, фон Халбан, Плачек и другие
Руди вернулся из-за океана в конце апреля. «Очень скучал по тебе. Привез новые идеи как по физике, так и в организационных делах», – первое, что он произнес, обнимая меня у входа. В мае началось контрнаступление Красной Армии на харьковском направлении, которое быстро превратилось в катастрофу. Британские газеты сообщали о потерях (убитыми и попавшими в плен) до четверти миллиона человек. Этот разгром открыл немцам дорогу на Волгу. А мы так надеялись на противоположный исход…
Группа, занимавшаяся «сплавами для труб», неуклонно росла. Я знакомилась со всеми ее участниками. Я уже упоминала Клауса Фукса. Мы предложили ему одну из комнат в нашем доме за символическую плату. Каждый месяц он отдавал мне свои талоны на еду и одежду, и я покупала ему все, что он просил. Поскольку наших талонов хватало на обогрев только двух комнат, понадобилась отдельная печурка в его комнату. На поиски печурки с минимальным потреблением угля отправился Руди. А я вспомнила свое детство и буржуйки в петроградских квартирах. Их делали умельцы, и они были очень хороши. Клаус Фукс стал почти что членом семьи. Но о нем речь пойдет позже.
Друзья или коллеги Руди, приезжавшие в Бирмингем, останавливались у нас. Постепенно это переросло в традицию. После войны, когда мы вернулись из Лос-Аламоса, в нашем доме всегда квартировали один-два аспиранта или ассистента.
В один прекрасный день в начале лета 42-го в нашем доме появился Борис Девисон, которого Руди пригласил на интервью. Борис окончил ЛГУ, математический факультет. Он был мой ровесник; я видела его пару раз в университетской библиотеке, кажется, в 1929 году, но в Ленинграде мы не были знакомы. Его дед, английский инженер, еще до революции приехал в Россию, сохранив британское подданство. По какой-то странной причине чистки не коснулись Бориса, однако в 1938 году его вызвали в НКВД и предложили сдать британский паспорт. Он отказался, его выслали.
Девисон был низкого роста, ходил в мятой одежде, робко озирался по сторонам. Он был очень вежлив и говорил по-русски лучше, чем по-английски. Для проверки его способностей Руди предложил ему решить интегральное уравнение и прислать ответ через неделю. Письмо от Девисона пришло на следующий день. Оно содержало подробное решение уравнения и приписку: «Дорогой профессор Пайерлс! Хотя я и не знаю точно, над чем вы работаете, но я заранее согласен на любое предложение».
Не прошло и двух месяцев, как Руди убедился в способностях Бориса и глубине его математической подготовки. Как всегда, по вечерам обсуждая со мной дневные дела, Руди коснулся Девисона.
– Знаешь, почему на нем такая убогая одежда? После приезда из СССР он провел полгода или год в туберкулезном санатории. Когда подошло время выписки, одежду, в которой он приехал, найти не смогли, и ему собрали с миру по нитке. Я пришел к выводу, что зарплата, которую мы ему предложили, не соответствует его квалификации, и предложил ему повысить ее хотя бы на 30 %. И ты знаешь, что он ответил? «Профессор Пайерлс, я как раз собирался предложить вам понизить мою зарплату, потому что, мне кажется, мой вклад в общую работу не стоит того, что вы мне платите». Женечка, помоги мне переубедить его.
Общими усилиями мы убедили Девисона согласиться на повышение зарплаты, в связи с чем я решила купить ему новую одежду. Проблема была не только в деньгах. Одежда, как и еда, продавалась по талонам. Тех талонов, что у него скопились, не хватало на полную смену гардероба. Так что пришлось одолжить ему наши талоны. «Теперь значительно лучше», – решила я, критически оглядев Девисона после похода в магазин.
* * *
То, что было вполне приемлемо для Англии военного времени, вызвало недоуменные взгляды коллег по Монреальской лаборатории, куда он вскоре перебрался. Про него сложили легенду, что по дороге через Атлантический океан его пароход торпедировали немцы. Борис спасся, проплыв весь оставшийся путь кролем в одежде.
Три года спустя мы снова встретились с Борисом в Лос-Аламосе.
* * *
К лету 42-го научный персонал «Сплавов для труб» вырос до тридцати человек. Люди работали по шестьдесят часов в неделю и больше. «Нельзя допустить, чтобы европейская цивилизация была отброшена на тысячу лет назад», – так, или примерно так, думал каждый. У некоторых были личные мотивы ненавидеть Гитлера – их близкие погибли в лагерях смерти. Но мысль о крахе цивилизации, неизбежной в случае победы Третьего рейха, все же оставалась главной.
Это была одна большая семья. Впрочем, как в каждой большой семье, не обходилось без ссор. Все началось с того, что осенью пошли слухи о переводе группы фон Халбана из Кембриджа в Америку. Фон Халбан занимался медленными нейтронами, так же как и Ферми в Чикаго, и ему хотелось работать поближе к Ферми и к американским ресурсам, несравненно более богатым, чем те, которыми располагал Кембридж. Этот план ему удалось осуществить лишь частично. Вы спросите меня почему. Лучший ответ на этот вопрос дал Руди в одной из заметок, опубликованной уже после смерти Ганса:
«Ганс фон Халбан был сильной личностью. Если какую-то цель он считал важной, то рвался к ней любой ценой, сметая препятствия на пути. Говорили, что, если он стоял перед выбором – быстрота или точность полученных результатов, – Ганс выбирал первое. В предвоенные годы фон Халбан и члены его группы в Париже взяли за правило патентовать каждое свое достижение в урановой физике на зачаточной стадии. Даже после бегства Ганса в Англию, после начала его работы в Кембридже он придерживался той же практики. Ганс был человеком обаятельным. Он заботился о своих аспирантах. При этом он всем объяснял, что именно он начальник и все его указания должны выполняться неукоснительно.
