Никакой твердой программы не было, а курсов было немного. Вот я открываю зачетную книжку, которую зачем-то храню на память, и вижу, что на втором курсе я сдала электричество, семинар по математике, механику (первую часть) и теорию функций комплексных переменных, а на третьем – статистическую физику, оптику, военную санитарию, уход за больными и учение о лекарствах. Довольно хаотичный набор, да?
Было у нас три лабораторных практикума: на первом курсе – по механике и молекулярной физике, на втором – по электричеству и оптике. На этих двух практикумах мы должны были сделать около двадцати пяти заданий. Третий лабораторный практикум был на третьем курсе. Там надо было выполнить шесть работ, уходило примерно по неделе на каждую. Они были посложнее – фотографирование спектров и т. д. Дмитрий Иваненко (речь о нем впереди) отличался остроумием. Он написал руководство, как сдавать третий практикум. Надо было делать все наоборот: заранее придумать результат, потом определять статистический разброс и т. д.
Ландау никак не мог сдать этот третий. Все разводили руками и не знали, что делать. Потом все пошли к декану (Тверскому):
– Что делать? Есть такой гениальный юноша, Ландау, но сдать третий практикум никак не может.
– Ну, пусть он вместо этого сдаст два математических курса за математический факультет, – решил Тверской.
Дау сдал их за две недели.
Я немного забежала вперед, упомянув Ландау и Иваненко. Не знаю, как это произошло, но вокруг них сложился фантастический круг, и я в него попала! Fabelhaft
[3]. Ландау любил, когда его называли Дау. Иваненко (в просторечье Димус) был в ЛГУ с 1923 года, а Ландау с 1924-го, оба были известны всем физматовцам. Ландау вообще был гением. В этом никто не сомневался. Когда я с ним познакомилась, он уже писал свою первую научную работу в Zeitschrift für Physik
[4].
Кажется, это было в октябре. Туман. Особенный, петербургский туман. Я опаздываю на лекцию. И прямо в коридоре, в мокром плаще, сталкиваюсь с небрежно одетым молодым человеком. Все в нем мальчишеское. И копна волос, и худое бледное лицо, и искорки в глазах… Не знаю, как получилось, но я протянула ему руку и сказала:
– Женя Каннегисер.
– Ландау, можно просто Дау.
После паузы:
– Приходите сегодня вечером к Ире Сокольской.
Всё. Он пошел дальше не обернувшись.
Иру Сокольскую я уже знала. Она была умной и симпатичной девушкой и прекрасно рисовала. В ней текла польская кровь. Мне успели рассказать, что все мальчики физмата были поочередно влюблены в нее. Всем она предпочла Андрея Ансельма, за которого вышла замуж через несколько лет. Позже она стала профессором в ЛГУ
[5].
В тот вечер, дома у Иры Сокольской, Ландау познакомил меня с Георгием Гамовым, или Джонни (Джо), и Дмитрием Иваненко, или Димусом. Так я влилась в «джаз-банд». Ура! Не знаю, почему они так назвали свой кружок. Тогда джаз считался буржуазной отравой. Злопыхатели – а их было немало – умышленно добавляли одну букву в конце: «банда».
Ландау – или Дау, как к нему все обращались, – был моим ровесником, но по поведению казался мальчиком. Характер у него был очень неровный, с пиками и падениями, и у него были проблемы с женщинами. Наверное, я еще напишу об этом. Впрочем, ему прощалось все, ведь во всех шутках и студенческих розыгрышах он был заводилой. Начальство доводил до белого каления. Разыгрывать начальство составляло для него необъяснимое удовольствие. Ландау сначала жил у своей тети, Марии Львовны Брауде, которая заботилась о нем. Потом снял комнату. Подыскать жилье ему удалось не сразу. Вначале он попытался снять комнату у известной актрисы, но получил отказ. Когда я узнала об этом, села за стол, и мое перо само написало:
Стан согнутый, глаз прищуренный,
Худ и бледен, как мертвец,
А Самойловой-Мичуриной
Нужен пламенный жилец.
Непонятно, как у меня возникает строфа в голове. Что-то сдвигается, и сразу выплывают все слова в нужном порядке. Наверное, Исай Бенедиктович сумел мне это передать. К тому же были в нашей семье и другие поэты.
Иваненко был милый улыбчивый мальчик со странными, удлиненными глазами. Как две рыбки на лице. Он больше молчал, чем говорил. Шутки он любил почти так же страстно, как и Дау. В то время Мариэтта Шагинян в «Вечернем Ленинграде» печатала «Месс-Менд» – с продолжением. В романе – Джим Доллар. Иваненко начал писать пародию на Шагинян под названием «Пит Стерлинг». Иллюстрации рисовала Ирина Сокольская, на них заметно было портретное сходство персонажей с Абрамом Федоровичем Иоффе, Френкелем и другими. К сожалению, это издание так и не было доведено до конца.
Димус снимал комнату на Васильевском. Студентам комнаты сдавали охотно – это освобождало от оплаты за дополнительную площадь. Студенты платили около пятнадцати рублей в месяц – с уборкой, электричеством, водой, кипятком утром и вечером; потом плата немного повысилась. Прежде чем Иваненко удалось снять комнату по вкусу, он пересмотрел много других. Ничего не подходило.
Три окна и площадь средняя,
Ванная и телефон,
Есть отдельная передняя,
Академии район.
Хоть прекрасно предложение,
Отрицателен ответ:
«Далеко буду от Жени я,
И трамвая к Дау нет…»
Однажды поздней осенью он подошел ко мне в коридоре после лекции.
– Давай я провожу тебя домой, на Моховую.
– Димус, но тебе же это вовсе не по дороге.
– Меня это не смущает.
Он стал приглашать меня в Летний сад. Сначала я отказывалась, но Димус выглядел таким несчастным. Мне хотелось по-матерински погладить его по голове и подбодрить. В Летнем саду мы гуляли, взявшись за руки. Я влюбилась. То есть тогда мне казалось, что пришла серьезная безмерная любовь; дома по вечерам меня даже немного знобило от возбуждения. Только после того, как я встретила Руди, я поняла, что такое настоящая любовь. С Димусом – да, была первая любовь, о которой я начиталась в романах. Я создала его из своего воображения и в течение полутора лет считала себя его невестой. А потом все прошло само собой, будто пелена спала, у меня чуть раньше, у него чуть позже.
Небо было пламенно-лиловым,
Дмитрий Дмитрич оседлал конька,
Что ни слово – стих из Гумилева,
Фраза из Ахматовой, строка.
Длительны прогулки по аллеям
В Летнем фантастическом саду.
Димус проповедует Рэлея,
Женя засыпает на ходу.
Хотя мне тогда исполнилось восемнадцать, сердечный опыт был очень небольшим. Трое или четверо мальчиков ухаживали за мной в школе, но как-то вяло, и обычно эти увлечения заканчивались после первых же каникул. В те годы раннего большевизма общее отношение к любви было радикальным. В нашей боргмановской библиотеке лежала подшивка «Правды». Однажды, заглянув в нее, я наткнулась на статью известной большевички, в которой прочла:
