Они очень привязаны друг к другу. Очень. Когда я сказала Габи, что в Торонто они могут оказаться в разных семьях, она побледнела: «Как же так, мама, он же еще маленький, я должна приглядывать за ним».
Господи, как мне страшно с ними расставаться! Они всегда были с нами, до войны я никогда не покидала их больше чем на два дня.
Мы провожали Габи и Рони в ливерпульской гавани. Последние наставления, поцелуи, и они взошли на палубу с маленькими рюкзачками на плечах – в них я положила их книги, зубные щетки и другие мелочи. Габи держала Рони за руку, они шли в самом начале своей группы, которую сопровождали несколько матерей. Им предстояло пересечь Атлантический океан и попасть из дождливого английского июля в солнечный канадский август. Пароход шел под знаком Красного Креста, но бывали случаи, когда немецкие подводные лодки торпедировали и такие суда, поэтому их капитаны обычно прокладывали курс зигзагом, чтобы уменьшить риск.
Расставание было нелегким и для меня, и для Руди. С тяжелым сердцем мы вернулись в Бирмингем. Через несколько дней, когда мы думали, что «наш» пароход уже прошел самый опасный участок, вдруг пришла открытка от одной из матерей, с которой мы познакомились в Ливерпуле. Оказалось, что из-за погоды судно простояло еще несколько дней в гавани и только сейчас вошло в критическую зону. Но все обошлось. На борту наши дети познакомились с большой семьей профессора католической теологии. В Торонто детей разместили в общежитии католической семинарии – на несколько дней, пока им подбирали приемные семьи. Общежитие пустовало, поскольку студенты были на каникулах. В первом письме, которое мы получили от Габи, она спрашивала: «Мама, можно я стану католичкой?» Вот оно, очарование католического теолога и семинарских монахинь… Я ответила уклончиво, но к тому времени, когда мое письмо достигло Торонто, к счастью, дочь уже забыла об этой идее.
25 июля мы отпраздновали мое 32-летие. Разумеется, ни о какой вечеринке не могло быть и речи. Вечером мы собрались за ужином – Руди, Отто Фриш и я. Отто где-то раздобыл бутылку хорошего французского вина, о существовании которого мы уже забыли. По такому случаю я купила немного мяса на черном рынке и сделала мамино жаркое. Руди его очень любил. Отто тоже остался доволен. После кофе Руди надел пожарную форму и отправился на дежурство. Я думала о том, что прошло три года с тех пор, как я получила последнюю весточку от родителей. Где они? Живы ли? Вот такой у меня выдался день рождения.
Дорогой Ганс!
Я даже не знаю, с чего начать. Наши дети уже в Торонто. Руди уладил последние формальности с завещанием. В случае нашей смерти вы автоматически становитесь попечителем Габи и Рони и получаете в свое распоряжение все наше состояние на момент смерти плюс страховые выплаты. Так что в материальном плане они не будут Вам в тягость. На всякий случай я вкладываю в конверт доверенность на Ваше имя. Если с детьми случится что-то, что потребует немедленного вмешательства, Вы всегда сможете ею воспользоваться. Безмерно благодарна Вам за все.
С любовью,
Женя.
Дорогие мои Пайерлсы!
Я отправил в Университет Торонто письмо, подтверждающее, что мы с радостью возьмем к себе Габи и Рони, если у них возникнут проблемы с размещением. Ответа пока нет. Разумеется, мы навестим их, как только вернемся на Восточное побережье в начале октября. Думаю, будет лучше самим проверить, все ли у них в порядке, и забрать их с собой в Итаку при малейшем сомнении. Говорят, что характер детей складывается к шести годам. Если так, ничто уже не может испортить Габи и Рони – первые шесть лет были слишком хороши. Вряд ли я когда-либо встречал детей, которые были бы столь же естественными и счастливыми, уравновешенными и понимающими, какими я их помню с 1938 года.
Ваш Ганс.
Руди и Отто продолжали работать как сумасшедшие. Иногда я видела Руди не более получаса в день, за завтраком. Я возвращалась с ночной смены в полвосьмого утра, а в восемь они убегали в университет. Зачастую на следующий день повторялось то же самое. Фриш занялся измерением сечений деления урана-235. Он жаловался на отсутствие циклотрона в Университете Бирмингема. Вскоре ему разрешили работать на циклотроне в Ливерпуле. Отто радовался как ребенок. В августе начались массированные налеты немецкой авиации. Очевидно, они задались целью уничтожить Королевские военно-воздушные силы, чтобы осуществить вторжение с моря без помех. Начиная с 13 августа все основные военные аэродромы и командование ВВС подвергались непрерывным бомбежкам. Каждый вечер после ужина мы слушали радио: «Значительно большее число самолетов люфтваффе… По оценке командования, только в данном рейде участвовало 1400 немецких боевых машин… Наши пилоты героически сражаются день за днем, ночь за ночью… За сегодняшний день сбито 76 бомбардировщиков… Весьма важную роль играет система радаров, недооцененная немецким командованием…»
20 августа с речью выступил Черчилль: «Наши сердца сейчас с нашими военными летчиками, чьи блестящие действия привели к тому, что нацистская держава не смогла уничтожить Королевские военно-воздушные силы и добиться превосходства в воздухе. Никогда еще в истории войн столь многие не были обязаны всем столь малой группе героев…» Ходил анекдот, что Черчилль сначала придумал последнюю фразу в укороченном виде (без «истории войн») и спросил у помощника его мнение. «А как же Иисус Христос и его двенадцать апостолов?» – возразил тот. Черчилль согласился и пояснил, что речь идет об истории войн.
В ночь на 25 августа британские бомбардировщики впервые бомбили Берлин.
Вскоре начались методические ковровые бомбежки – сначала Лондона, а чуть позднее и других промышленных и портовых городов. Бомбардировка Лондона продолжалась без перерывов с 7 сентября по 2 ноября – 57 дней и ночей. В Бирмингем бомбардировщики прилетали, как правило, по ночам. За десять минут от многосемейных домов оставались голые каркасы, иногда одна-две стены. С утра приезжали машины для сноса того, что осталось. Однажды студент архитектурного факультета, участвовавший в этой работе, сказал мне, что таким образом он узнает много нового по архитектуре «на практике». Было ли это сказано в шутку или всерьез – не знаю.
Долго еще во сне я видела один и тот же врезавшийся в память эпизод из тех лет. Видела совершенно ясно, как кадры старой кинохроники на экране. Я бегу по улице в бомбоубежище, где-то позади рвутся бомбы, справа и слева – развалины разрушенных домов в огне, осколки стекла, битый кирпич… слышны разрывы зенитных снарядов. Когда я наконец добралась до бомбоубежища, немецкие бомбардировщики уже развернулись в сторону моря, люди потянулись наверх. В этот момент подъехал грузовичок с надписью «Cadbury» на борту. Шоколадная фабрика «Cadbury» располагалась в четырех-пяти кварталах к югу. Из грузовичка вышли две девушки в железных касках: они привезли теплое какао и раздавали его всем желающим.
Работа в госпитале была изнурительной. Особенно тяжелы были ночные смены. Именно ночью, после налетов немецкой авиации, привозили новых раненых. К утру поступали те, кого удалось извлечь из завалов. Стоны, кровь, искореженные тела… Я привыкла смотреть на смерть, могла почти точно определить, кто из новичков не дотянет до следующей ночи. Иногда в сверхурочное время нас (медсестер) возили в убежища для потерявших жилье… Многих приютили в своих домах жители Бирмингема.
