Руди очень повезло, что Олифант построил в своей лаборатории циклотрон для экспериментов по ядерной физике. К этому времени Руди был уже полностью погружен в ядерную тематику. Он работал вместе с Нильсом Бором и Георгом Плачеком. Поэтому ему приходилось довольно часто ездить к ним в Копенгаген, оставляя меня с детьми в Бирмингеме. Мне помогала Аннелиза, новая няня. Увы, наша любимица Оливия решила сменить род занятий и покинула нас. Мы нашли девушку, беженку из Германии, которая на несколько лет стала членом семьи. Точнее сказать, она сама нашла нас. Аннелиза была умной, энергичной и любила детей. У нее была заветная мечта – выйти замуж.
Иногда к нам приезжал Плачек. Как-то он задержался на целую неделю. Каждый вечер научные обсуждения продолжались у нас дома допоздна, потом Плачек на такси мчался на вокзал, чтобы успеть на последний поезд, а убедившись, что все-таки опоздал, возвращался обратно. Это было весьма в его духе.
У нас появились новые друзья – чета Джонсонов. Мартин Джонсон читал лекции по астрономии и астрофизике. Однажды мы пригласили его с миссис Джонсон к нам на вечеринку. Через несколько дней он подошел к Руди и, смущаясь, сказал:
– Я знаю, что лектору не положено приглашать к себе профессора, но ваше гостеприимство настолько тронуло миссис Джонсон, что мы, забыв о приличиях, решили рискнуть пригласить вас и миссис Пайерлс к нам домой в воскресенье…
Разумеется, мы пошли. Руди был единственным профессором на этой вечеринке. Потом они часто бывали у нас дома, а мы у них.
Много лет спустя, уже после войны, я случайно узнала, что мой громкий голос и полное пренебрежение к английским условностям настолько возбуждающе действовали на застенчивую миссис Джонсон, что на следующий день после каждого нашего визита ей приходилось отдыхать – она не могла ничем заниматься.
В 1938-м Габи исполнилось пять лет, и пришло время отдать ее в школу. Посетив несколько близлежащих школ, я решила, что лучше всего ей будет в расположенной прямо напротив нашего дома англиканской школе для девочек. Школа эта была частной, академическая программа в ней – лучше и интенсивнее, чем во всех других. Руди, обеспокоенный возможностью религиозного влияния, побеседовал с директором, который заверил его, что большинство религиозных предметов – по выбору, а те, что обязательны, преподаются в мягкой современной форме.
В первой половине дня, пока Габи была в школе, Рони слонялся без дела и не мог найти себе места. Он скучал по сестре и завидовал тому, что она уже учится. Часто подходил к окну и смотрел на здание школы, надеясь хоть одним глазком увидеть Габи. Самой большой его мечтой было подсмотреть, чем дети из ее класса занимаются на переменах.
При школе был детский сад, но туда брали детей с четырех лет, а Рони было три с половиной. И все же я уговорила директора принять его. Теперь они уходили из дома вместе с Габи, взявшись за руки, чем Рони очень гордился. В первый день, опасаясь, что Рони растеряется, воспитательница принесла ему несколько детских игрушек. «Мисс Дори, – сказал он обиженно, – я пришел сюда работать, а не в игрушки играть!»
Бирмингем, в общем-то, провинциальный город. До 1938 года иммигранты из континентальной Европы, порабощенной Гитлером, были малозаметны. Большинство из них оседали в Лондоне и его окрестностях. Теперь ручеек превратился в настоящую реку. Если раньше выехать из Германии или Австрии было относительно несложно – в первые годы после прихода к власти нацисты даже поощряли эмиграцию евреев и политических оппонентов, – то теперь дверь практически захлопнулась. Счастливчикам, которым удалось получить выездную визу из Германии и въездную в Англию, не разрешали вывезти ни пфеннига. Люди всегда крепки задним умом. Три-четыре года назад лишь немногие предвидели масштаб и характер изменений в Германии, массовые аресты и лагеря. Эти немногие покинули континентальную Европу как только смогли. Остальные – те, кто ждали до последнего, – оказались в тяжелейшем положении. В 1938-м исход интеллигенции из Германии и Австрии стал массовым и паническим. В попытке найти работу беженцы разъезжались по всей стране, но работы уже нигде не было.
В это время в Англию приехал отец Руди, Генрих Пайерлс, с Эльзой, мачехой Руди. В 1933 году Руди уговаривал его эмигрировать, но он отказался покинуть любимую Германию. Он считал, что в любой другой стране он будет несчастлив. В конечном итоге так и получилось, только он оказался несчастен вдвойне – в чужой стране и без каких-либо средств к существованию. Брат Руди и его дядя покинули Германию в 1935-м. Лишь его тетя по материнской линии осталась там с мужем, и впоследствии они погибли в лагерях. В каких именно – Руди так и не удалось выяснить. Сестра его мачехи и ее муж, известный драматург Людвиг Фулда, покончили жизнь самоубийством в Берлине в 1939-м. Они предпочли смерть лагерю. Да… и живые будут завидовать мертвым.
В Бирмингеме в это время мне довелось повстречаться со многими беженцами. Что я могла для них сделать? Разве что помочь советом. Эмиграция в зрелом возрасте всегда болезненна. Взрослое дерево нельзя пересадить, не потеряв корней. Люди попадают в чужую культурную и языковую среду, оставляя позади привычную жизнь, друзей и родных. Обычно это сопровождается падением социального статуса, по крайней мере во время переходного периода, который может длиться годами. Многие выходят из него подавленными. Побеждают те, кого ведет жажда жизни, у кого есть ясная цель.
Сложнее всего приспособиться людям гуманитарных профессий – историкам, литераторам, адвокатам и т. д., понимающим, что так или иначе им придется переучиваться, а своего былого положения они не достигнут никогда. Мне кажется, что тяжелее переживают эмиграцию приехавшие из имперских столиц – Берлина или Вены. Я встретила нескольких столичных адвокатов, вынужденных работать официантами или прислугой в богатых семьях. Господи, какие они разбитые… Медики, архитекторы, деловые люди и особенно инженеры приспосабливаются легче и быстрее. Даже если хирург поначалу вынужден работать ассистентом лаборанта, а инженер – сборщиком на заводе, надежда на то, что когда-нибудь они сдадут необходимые экзамены и получат работу, связанную с их прежней профессией, греет их сердца и поддерживает на плаву.
В то время я часто размышляла об этом. У меня перед глазами стояли мама и Исай – в неустроенной Уфе, больные и жалкие, без денег, без надежды вернуться в родной город, винтики в огромной и безжалостной машине, которая могла уничтожить их в любую минуту. Я спрашивала себя, за что им выпала такая доля, и не могла найти ответа.
Но вернусь к бирмингемским иммигрантам. Некоторым пришлось заплатить большую цену за недостаток здравого смысла в жизненных решениях. Мы встретили одну пару из Вены, которая долго добивалась и в конце концов получила въездную визу в Венесуэлу. Они потратили половину своих сбережений, чтобы добраться до Каракаса, обнаружили, что там очень жарко и влажно, ничего не работает так, как надо, и жить невозможно. Потратили вторую половину сбережений, чтобы приехать в Англию, где с большим трудом пристроились уборщиками за мизерную плату.
Но дети! Дети иммигрантов – совсем другое дело. В школе они всасывают в себя английский из воздуха. Уже через несколько месяцев почти все становятся лучшими учениками в классе, находят друзей и поднимаются на самый верх детской иерархии. Сколько таких детей я видела в Бирмингеме! Обычные дети, не выдающиеся и не гении. В чем же причина их успеха? Попав в критическую ситуацию, они взрослеют быстрее своих одноклассников и быстрее сознают, что в жизни важно, а что нет.
