Руди много работал, но это не мешало нам заводить новых друзей. Один из них, Марк Олифант, родился в Австралии. Резерфорд, который сам приехал из Новой Зеландии, явно выделял его. Эта дружба в каком-то смысле сыграла определяющую роль в нашей жизни. Но об этом чуть позднее. Сблизились мы и с Джоном Кокрофтом, который не только практически управлял Мондовской лабораторией, но и одновременно руководил строительством одного из первых циклотронов в мире. Кроме того, он был казначеем колледжа Святого Иоанна. Колледж был в стадии ремонта, старые кирпичи в некоторых стенах требовали замены. Заплатки из новой заводской кладки выглядели ужасно. Кокрофт ездил по деревням и скупал старые стены на фермах. Их разбирали по кирпичику и перевозили в Кембридж. Кокрофт был знаменит своими лаконичными письмами, которые зачастую состояли из одного предложения. Иногда нас приглашали на ужин в колледж Святого Иоанна. Только там и можно было увидеть Джона в расслабленном состоянии. Именно он как-то сказал Руди, что ему (Руди) следует взять пару аспирантов. Руди попробовал, и процесс обучения и взаимодействия с совсем молодыми людьми ему очень понравился. После войны это стало его страстью. В конце войны или сразу после ее окончания Джон Кокрофт был возведен в рыцарское достоинство за заслуги в атомном проекте. Мы были ужасно рады за него.
Подошел к концу 1936 год. Контракт Руди истекал в октябре 1937-го. Однако за несколько месяцев до октября ему предложили новую работу, причем на этот раз постоянную. Произошло это так. В 1936 году Марка Олифанта назначили заведующим кафедрой физики в университете Бирмингема. Он должен был закончить дела в Кембридже и поэтому договорился, что переедет в Бирмингем в октябре 1937-го. Весной Марк подошел к Руди и спросил: «Что бы вы сказали, если бы я попробовал организовать для вас кафедру теоретической физики в Бирмингеме?»
Почти во всех английских университетах теоретическая физика не считалась отдельной наукой. Теоретической физикой занимались лишь энтузиасты на факультетах прикладной математики, но, по сути дела, это была математическая физика, лишь косвенно связанная с экспериментами по квантовым явлениям, которые, собственно, и определили лицо тогдашней «новой» физики. Теоретическая физика, связанная с экспериментом, – это была мечта Руди. Разумеется, он согласился.
Марк предложил Руди поехать с ним в Бирмингем, чтобы попробовать убедить руководство университета в необходимости такой кафедры. Я пришла в ужас, поскольку у Руди не было ни одного приличного костюма. Он как раз слег с простудой и не мог пойти в магазин. Я пошла сама. Прикинула размер на глазок. К счастью, мой глаз оказался верным, костюм сидел на нем как влитой. Не знаю, респектабельность ли Руди или что-то другое повлияло на решение – оно оказалось положительным.
Конкурс был объявлен в газете, помимо Руди было еще два кандидата, и в объявленный день всех пригласили на интервью. Господи, как я волновалась! Он был последним по списку (в алфавитном порядке). Когда Руди вернулся домой, я обняла его.
– Женечка, не все в интервью прошло гладко… – И после паузы: – Но они выбрали меня!
Я закричала «ура», прибежала Габи, я подхватила ее на руки, и мы стали танцевать.
Итак, мой муж стал профессором, одним из самых молодых в Англии, ему только что исполнилось тридцать. Профессору университета Бирмингема полагалась неслыханная для нас зарплата, вдвое превышавшая кембриджскую. На радостях на следующий день мы отправились покупать автомобиль. Пусть подержанный, но наш. Мы купили его за 25 фунтов.
Руди выучился водить первым, а потом стал учить меня. Говорят, что самая серьезная проверка брачных уз происходит во время процесса обучения вождению (если муж учит жену или наоборот). Так вот, эту проверку мы прошли блестяще.
Потом мы поехали в Бирмингем вдвоем, чтобы присмотреть жилье. Подходящий для нас дом нашелся в хорошем районе и недалеко от университета. Мы сняли его сразу на пять лет. До начала учебного года оставалось еще два месяца. В планах у нас было немного отдохнуть у моря, а потом съездить в Ленинград и Москву. Родители находились в ссылке в Уфе, нас бы туда не пустили, но Нина в это время жила в Ленинграде. Как я по ней соскучилась… Весной Руди получил приглашение на конференцию по ядерной физике в Москве, и ему обещали оформить визы.
Однажды вечером Руди пришел мрачный и показал мне записку. Она была без даты и без подписи и гласила:
«До меня дошли слухи, что Евгения Николаевна собирается с Вами на конференцию в Москву. Пожалуйста, не надо этого делать – ее приезд навредит ее родственникам и друзьям, да и ей самой небезопасен».
Руди не сказал, как эта записка попала к нему и кто ее написал. Мне показалось, что я узнаю почерк Якова Ильича Френкеля, но не была в этом уверена. На несколько минут в комнате повисла тягучая тишина.
– Женя, тебе лучше не ехать. А я решил, что поеду, несмотря ни на что.
Мы с Руди обсудили, что с ним может случиться. И решили рискнуть. Руди отправился в Копенгаген, где провел неделю с Бором, затем на пароме в Стокгольм, оттуда в Хельсинки и на поезде в Ленинград. Мы специально выбрали путь через Ленинград, надеясь, что Нина сможет прийти на вокзал. Действительно, Руди с ней встретился на платформе, и Нина успела немного рассказать ему о себе и родителях. Все новости были неутешительны.
Когда Руди вернулся в Кембридж, он рассказал мне об увиденном.
– Хорошо, что ты не поехала, Женя. Атмосфера в Москве тяжелая. Людей забирают по ночам без видимых причин. Ходят слухи, что берут по алфавиту. Ландау перебрался из Харькова в Москву. Когда мы с ним остались вдвоем в парке, он, оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, сказал, что очень обеспокоен происходящим. Участники конференции были в напряжении и вне стен конференц-зала с нами не общались. Вообще. Впрочем, доклады прошли по расписанию, хотя такого возбуждения, как раньше, новости физики не вызывали.
Через несколько дней мы загрузили машину и отправились в Бирмингем. Дети остались с Оливией еще на несколько дней в Кембридже. По дороге наша старушка сломалась. Поэтому въезд в Бирмингем вовсе не выглядел триумфальным.
Бирмингем. Два года до войны
Руди целыми днями пропадал в университете. Отделение теоретической физики – тогда ее по традиции называли в Англии прикладной математикой – надо было создавать с нуля. Факультет математики разделили на две части, и Руди стал одним из деканов. Второй декан, Джордж Уотсон, заведовал чистой математикой с незапамятных времен. Он был известен написанным в соавторстве с Уитеккером «Курсом современного анализа», по которому читал лекции. Впервые курс издали в 1902 году, потом он много раз переиздавался. Главным достижением Уотсона была монография по функциям Бесселя. Естественно, что делиться властью с «неоперившимся юнцом», каковым он, несомненно, считал Руди, Уотсону не хотелось. Так что от Руди требовались такт и деликатность, чтобы не расколоть факультет. Задача эта была непростой, но Руди с ней справился.
Среди своих, на факультете, Уотсон был известен нескончаемыми чудачествами. Например, он не пользовался авторучкой, утверждая, что чернила из нее непременно протекут в карман пиджака. У него на столе стоял старый чернильный набор – чернильница и ручка с пером, которое он менял довольно часто. На заседаниях, если ему нужно было что-то записать, он доставал из кармана графитовый карандаш. Уотсон не водил машину и вообще старался машин избегать. Однажды Руди предложил подвезти его домой. Уотсон долго колебался, но потом все-таки согласился. Рассказав мне об этом за ужином, Руди добавил: «Кажется, наши отношения переходят в дружескую фазу». Поезд – единственное средство передвижения, которое признавал Уотсон. К тому же он не пользовался телефоном. Поэтому Руди не мог обсуждать с ним срочные вопросы. У них был один огромный кабинет на двоих. Через несколько месяцев Уотсон все же разрешил установить в нем телефон при условии, что он, Уотсон, никогда не будет брать трубку. На чистой математике студентов было мало, и, как правило, они были слабыми. Руди считал своей первоочередной задачей набрать группу сильных студентов. Марк Олифант, декан физфака, помогал ему как мог. Разумеется, я познакомилась с Олифантом поближе. Он оказался очень теплым человеком, с громким голосом и замечательной улыбкой. Жажда жизни и веселый смех выплескивались из него. По вечерам, освободившись от деканских дел, Олифант запирался у себя в лаборатории и колдовал над установками. «Это самые счастливые часы моей жизни», – не раз слышала я от него.
