Ранней весной 1945 года у И. Б. произошло сильное обострение туберкулеза легких, едва не стоившее ему жизни. Однако он оправился и через год после окончания войны решил поселиться поближе к Москве. Паспортные ограничения оставались в силе, он не мог жить ближе ста километров от Москвы и по совету друзей выбрал для жительства Малоярославец. Тяга к Москве была у И. Б. обусловлена неугасавшей надеждой на сотрудничество с издательствами, желанием хоть иногда бывать в большом городе, а кроме того, после войны в Москве оказался и самый близкий его друг (и двоюродный брат), профессор Александр Гаврилович Гурвич, до войны живший в Ленинграде.
Я полюбил мой Малоярославец,
Хотя всего-то он полгода мой.
Он золотою осенью красавец,
Он дедушка рождественской зимой.
Дай жизни до весны мне, жизнедавец,
Чтоб он зазеленел передо мной,
А малоярославецкое лето
пускай удушит бедного поэта
[23].
Рассказ Нины (продолжение)
Переезд в Малоярославец дал Исаю Бенедиктовичу и маме передышку. Его надежды на оплачиваемую литературную работу отчасти оправдались. Он получил заказ на перевод «Перикла» Шекспира. Были приняты к переизданию переводы «Венецианского купца» и «Юлия Цезаря». Теперь уже под его именем был напечатан и немецкий перевод «Пира во время чумы».
В Москве удавалось бывать нечасто. Приезды эти были нелегальными, так как по тогдашним правилам паспортные ограничения не допускали ночевки в Москве, а дорога от Малоярославца до Москвы занимала четыре часа, так что обернуться в один день было просто невозможно. Все же, несмотря на немалый риск, он приезжал, изредка ходил в театр, на концерты, встречался с небольшим числом верных друзей.
Посещение издательств в поисках работы было для И. Б. очень тягостным: за десять-пятнадцать лет после высылки из Ленинграда всюду появились совсем новые люди, которым имя И. Б. уже мало что говорило, а его малоярославецкий адрес говорил очень много. В ту пору Малоярославец наполовину был заселен людьми с паспортными ограничениями, то есть уже отбывшими сроки наказания.
В 1949 году среди этой категории малоярославецких жителей опять начались аресты. Число их все возрастало, и 27 марта 1951 года И. Б. снова арестовали. Ему было уже 66 лет. Тюрьмы в Малоярославце не было, и его отправили в Калугу. Снова он провел в тюрьме семь месяцев, был допрошен один раз и снова без суда осужден на ссылку сроком на десять лет по статье 7-35, по которой проходили «социально-опасные элементы». Никакого конкретного преступления ему не инкриминировали. Местом ссылки была определена Джамбульская область Казахстана.
В Джамбул И. Б. привезли этапом. На дорогу ушло больше трех недель. Областное управление НКВД не сочло возможным оставить его в областном городе и отправило в село Михайловку, центр Свердловского района, в шестнадцати километрах от Джамбула. В Михайловку из Малоярославца немедленно приехала и мама. 1952 год они встречали уже вместе. Перебралась в Казахстан и я, от греха подальше.
Михайловка – степное безлесное село. Улицы засажены тополями и карагачами. Домики одноэтажные, саманные, при каждом – виноградник, огород, низкорослые фруктовые деревья. Вдоль улиц арыки. Село огибает река Талас, за рекой степь и в отдалении горы. Зимы там снежные, но без больших морозов и недолгие, летом сильная жара. Население, по тогдашним меркам для Казахстана, было большое – три-четыре тысячи жителей. Коренное население состояло из потомков семиреченских казаков, оставшихся там после покорения Туркестана, и казахов.
Здоровье И. Б. было совершенно расстроено тюрьмой и этапом, и все же никогда не виданная им ранее Азия – природа, быт, «смесь одежд и лиц» – первое время очень занимала его. От культурной жизни на этот раз он был отрезан полностью. В Михайловке не было даже постоянного электрического освещения – маленькая гидростанция на Таласе работала от случая к случаю.
Из писем Исая
…Над чем я сейчас работаю? – Увы, мне не на чем работать. Единственное и непреодолимое препятствие к писательству – отсутствие бумаги – мне не удается преодолеть. «Пальцы просятся к перу», а бумаги-то и нет. Поэтому ни о какой переводной работе и думать не приходится… Недавно, впрочем, я целый месяц переводил стихи из «Année Terrible» Гюго. Это можно было делать на клочках бумаги и в старой, подаренной мне конторской книге, между строками цифр…
…Мне не пишется, настолько наша жизнь тяжела и бесперспективна…
…Три года назад Мария Абрамовна умирала от сыпного тифа, и врач сказал мне однажды вечером, что надежды уже нет…
Рассказ Нины (продолжение)
Среди жителей Михайловки собеседников у И. Б. не было. Он завел приемник на батарейках. Через жалкую районную библиотеку выписывал книги из Москвы, из Ленинской библиотеки. Заказы выполнялись медленно, но в конце концов книги приходили, и библиотекарша, нарушая правила, выдавала их на дом. Потихоньку переводил. Денег за эти переводы платили немного, но это была работа, которая давала иллюзию продолжения профессиональной жизни и отвлекала от раздумий. В 1953 году, после смерти Сталина, срок ссылки И. Б. был сокращен до пяти лет – он должен был освободиться в марте 1956 года.
В конце ноября 1953 года внезапно умерла мама. Исай сразу сдал, его невозможно было узнать. Я написала прошение в НКВД о переводе отчима в Алма-Ату, где в то время жила сама.
Как же так случилось,
Что ее не стало?
Как в меня вонзилось
Это злое жало?
Сердце билось, билось –
Рассказ Нины (окончание)
Время шло, ответа не было. Еще пять месяцев Исай прожил в Михайловке один. Хозяйство его вела соседка, жена ссыльного грека, помогавшая им, еще когда мама была жива. Исай заставлял себя читать и продолжать перевод пьесы Кальдерона «Никто не хранит тайну»
[25]. В начале мая наконец НКВД выдало разрешение на переезд Исая Бенедиктовича в Алма-Ату по состоянию здоровья. Он выехал сразу же. К сожалению, было уже поздно. Отчим не прожил в Алма-Ате и двух месяцев: умер 29 июня 1954 года. Хоронила его я одна. Смотрела на его высохшее лицо, когда-то полное жизни и радости. Кому и зачем нужны были его и мамины страдания? Ради какой цели были загублены жизни моих самых близких людей, никому никогда не причинивших зла?.. Я стояла над гробом; слезы текли по моим щекам.
* * *
Я опять забежала на много лет вперед. Мне надо вернуться в 1931 год, но у меня перед глазами мама, отчим и Нина – такие, какими я их помню и буду помнить всегда. Их интонации, их улыбки и даже их почерк… Пожалуй, закончу эту страницу последним маминым письмом, которое смогло проскользнуть сквозь железный занавес перед самым его закрытием. Оно датировано маем 1936 года и сейчас лежит передо мной на письменном столе.
