Еще до моего рождения он руководил судостроительными верфями в Николаеве, на берегу Черного моря, а в 1907 году его семья переехала в Петербург. Они занимали целый этаж в доме № 10 по Саперному переулку. Эта квартира служила местом собраний инженерной элиты Петербурга и клубом для писателей и поэтов. Получить приглашение на литературный вечер Каннегисеров было большой честью. Об одном из таких вечеров в январе 1916 года вспоминает Марина Цветаева в «Нездешнем вечере»:
«Над Петербургом стояла вьюга. Именно – стояла: как кружащийся волчок – или кружащийся ребенок – или пожар. Белая сила – уносила.
Унесла она из памяти и улицу, и дом, а меня донесла – поставила и оставила – прямо посреди залы – размеров вокзальных, бальных, музейных, сновиденных.
Так, из вьюги в залу, из белой пустыни вьюги – в желтую пустыню залы, без промежуточных инстанций подъездов и вводных предложений слуг ‹…›
Потом – читают все. Есенин читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в “Летопись” и запрещенную цензурой. Помню сизые тучи голубей и черную – народного гнева. – “Как Московский царь – на кровавой гульбе – продал душу свою – Антихристу…”
Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:
Поедем в Ца-арское Се-ело,
Свободны, веселы и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло…»
Иоакима Самуиловича мы звали дядя Аким. Каждый год в начале осени он устраивал детские утренники. На них съезжалась многочисленная родня, наши с Ниной двоюродные и троюродные братья и сестры, иногда даже из Москвы. Сначала шло представление для детей, а потом обед для всех. Представление устраивалось в большой зале возле камина, на камине сидел Пьеро; Коломбина и Арлекин выходили на середину залы, окруженные кольцом зрителей. Обычно среди зрителей было много взрослых. Но не в тот раз. Мужчины исчезли в соседней комнате, откуда слышались возбужденные голоса.
По дороге домой я спросила Исая, почему он пропустил такое веселое представление.
– Видишь ли, дорогая, недавно Россия вступила в войну с Германией и Австро-Венгрией. Это очень важное событие, о котором мы должны были поговорить. Чтобы не мешать вам, ушли в соседнюю комнату.
– И о чем вы так долго говорили?
– Мы спорили, Женя. Некоторые считают, что эта война хороша для России, а я думаю, что это очень плохо. Война – всегда плохо…
Исай сжал мою руку и молчал всю оставшуюся дорогу. Это было так не похоже на него, что мне стало страшно.
* * *
Раз уж я начала об Иоакиме Самуиловиче, пожалуй, напишу о трагической судьбе его семьи. Во Временном правительстве Керенского он занимал довольно высокую должность в президиуме Военно-промышленного комитета. У дяди Акима было два сына – Сергей и Леонид – и дочь Елизавета, которую все почему-то звали Лулу. Хотя они были намного старше меня, мы часто встречались летом в Одессе, на даче Каннегисеров. Они купили дачу, еще когда жили в Николаеве. В этом большом и гостеприимном доме летом отдыхали и Мандельштамы, и Гурвичи, и Левины. К нам присоединялись наши одесские родственники.
Дачные дни и ночи запомнились мне беспрерывным и безудержным смехом, купанием с брызгами в Черном море, играми в шарады и мяч, представлениями, которые мы устраивали для взрослых. Детское дурачество тех дней в Одессе – одно из моих самых ярких детских воспоминаний.
Все это, конечно, прекратилось в 1917 году. Весной этого года Сергей Каннегисер покончил жизнь самоубийством. Его младший брат Леонид 30 августа 1918 года застрелил Моисея Урицкого, председателя петроградской Чека. В это время уже разгорался Красный террор, каждый день расстреливали белогвардейских офицеров и других неблагонадежных. Девятнадцатого августа расстреляли друга Леонида по артиллерийскому училищу и еще пятерых курсантов. Леня был порывистым, поэтическим мальчиком, жившим не в реальном мире, а в своих стихах. Он решил отомстить…
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать –
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню – Россия, Свобода,
Керенский на белом коне
[1].
В тот же день ЧК арестовала Иоакима Самуиловича, а моего отчима – на следующий день. Всего было арестовано несколько сотен человек, имена которых нашли в Лениной записной книжке. Леню расстреляли. Иван Алексеевич Бунин в Париже назвал его героем. В России его имя стало запретным.
Исая Бенедиктовича и дядю Акима отпустили только в конце декабря, после четырех месяцев допросов. Дядя Аким был раздавлен. После второго ареста в 1921 году он начал хлопотать о выездной визе из России. Разрешение было получено в 1923-м. В 1924 году дядя Аким с Розой Львовной и Лулу уехали в Париж. После войны, когда в 1946 году мы вернулись в Англию, я узнала, что дядя Аким и тетя Роза умерли, а Лулу… После капитуляции Франции в 1940-м она бежала из Парижа в Ниццу. В 1942-м, после немецкой оккупации южной части Франции, Лулу была арестована в Ницце французской полицией и отправлена в пересыльный лагерь Дранси близ Парижа. Оттуда гестапо переправило ее в Аушвиц, где она и погибла в 1943 году в газовой камере. Ей было 46 лет.
* * *
Как и положено девочке из интеллигентной семьи, в должное время меня отдали в женскую гимназию. Сначала был экзамен, который я сдала лучше всех. Еще бы, с таким учителем, как Исай! Потом мне купили форму – коричневое шерстяное платье и черный шерстяной фартук. Когда я впервые ее примерила, и мама и отчим были очень взволнованы, да и я тоже. Ранец, в который нужно было складывать учебники и тетради, был из бежевой кожи и вкусно пахнул. Я не могла дождаться, когда мне дадут учебники, чтобы просмотреть их заранее. И еще я думала о будущих подружках по гимназии: будет ли нам весело вместе, будем ли мы делиться секретами? Заканчивалось лето 1916 года. Последний год старого мира…
К сожалению, я совершенно не помню моей первой учительницы. Время полностью стерло не только ее имя, но и лицо. Исчезли в дымке и те первые мои подружки. Возможно, это связано с тем, что мой первый школьный опыт оказался непродолжительным. В феврале 1917 года петроградские домохозяйки, голодные и негодующие, начали грабить пекарни и продовольственные магазины. Родители запретили мне выходить на улицу одной. Гимназии тогда еще работали как обычно. Каждое утро мама провожала меня на занятия и встречала после уроков.
Однажды я стояла у окна нашего класса, выходящего на Невский. Подо мной был Аничков мост. Я увидела, как его оцепили казаки на лошадях, с нагайками и саблями; впереди – офицер на лошади с обнаженной шашкой. Казаки медленно двинулись навстречу приближавшейся толпе, тут и там виднелись красные флаги. Демонстранты остановились. Было страшно. Пришла классная дама и велела всем выйти из класса. Я так и не узнала, чем это закончилось.
