Послышался глубокий бас Хубулая:
– Это про вас! Еще недавно вы были другими людьми…
Однако Чингисхан жестом прервал словесный поток праведного гнева и сказал в сторону Мунгкулука:
– Давай-ка, старик, говори прямо, мне некогда слушать пустые рассуждения! Говори: кто вам грозит?
И лишь сейчас, когда нужно было назвать имя обидчика, брата Чингисхана, старик почувствовал смертельную опасность, но, запинаясь, продолжил:
– Нам… стало быть… стало известно, что Ач… Аччыгый-тойон держит в боевой готовности несколько мэгэнов, чтобы… чтобы пустить нам кровь! Есть люди, готовые подтвердить эти… эти слухи, о великий хан!
– И почему же он так рассвирепел?
– Из-за мелкой ссоры с Хохочоем, моим старшим сыном!
– Давайте сюда Аччыгыя! – приказал хан. – Он утром приехал к Джэлмэ для суглана!
И когда вышли Мухулай с Хубулаем, в сурте установилась грозная тишина. Первым не смог вынести этой тишины шаман.
– Ты, Чингисхан, умножаешь свои грехи, совершая одну ошибку за другой! – хриплым от волнения голосом сказал он. – Собираешься совершить еще одну?
Хан легко и весело засмеялся:
– Ошибкой больше, ошибкой меньше! А вот твой грех – то, что ты меня не удерживал от ошибок, хоть ты и провидец!
– А ты меня на совет приглашал?
– А разве ты полководец? И разве не долг любого верноподданного предупредить своего повелителя о возможных опасностях?
Послышались громкие голоса, и в сурт ввалился пьяный Аччыгый, сопровождаемый тойонами. Он весело завопил:
– Ого-го-о-о! – и полез обниматься со стойкой сурта.
Хохочой, не скрывая своего злорадства, сказал:
– Оказывается, для пьяных дорога к Чингисхану открыта, братья мои! – но едва успел он произнести эти слова, как его вздернули с кошмы мощные руки Аччыгыя.
– Шаманишка-а-а! – удивился он и потрогал своим лбом лоб прорицателя. – Ты мне не снишься? Пойдем один на один, а? Без… этих… как они?.. Которые меня били… палками! Палками! – проревел вдруг он, как раненая медведица, и тряханул шамана, как бубен.
– Остановите! – взывал Хохочой, чье лицо едва виднелось из-под натянутого на голову халата. – Держите его-о-о!
И братья вскочили было с мест, но застыли наподобие караульных турхатов-истуканов под грозным взглядом рысьих глаз Чингисхана, сидящего недвижимо.
Народ загомонил, но все покрыл рык Хубулая:
– А ну-ка, выметайтесь оба из сурта! Разбирайтесь сами, кто там кого обидел! Вон пошли! Вон, я сказал!
И уже не похожий на пьяного Аччыгый утащил из сурта трепещущего и пукающего шамана, как кобчик цыпленка. В сумерках того подхватил мощный Боорчу и стал мять, как азартная собака мнет подраненную утку. Через мгновение послышался хруст костей и глаза Хохочоя закатились вместе с его звездой. Боорчу оставил жертву и исчез так же тихо, как и появился. Аччыгый же вернулся в сурт, обиженно сопя. Хубулай спросил его:
– Что, помирились уже?
– Этот трус, этот зеленый лжец притворился больным и не стал бороться! Куда ему против меня. Я могу коня кулаком – и с копыт: бац! А он: пук-пук…
Старик отец кинулся из сурта к лежащему Хохочою, приник ухом к груди, где еще недавно билось столь беспокойное и неугомонное сердце.
– А-а-а! – вскричал Мунгкулук. – Сыновья мои-и-и! Го-о-ре-е! Они убили, убили его-о-о!
Снова вздыбились было крепкие его сыновья в глубине ханского сурта, но были скручены и связаны телохранителями Чингисхана. Старика же, стоящего на коленях у тела сына, велено было не трогать.
* * *
«С непокорным народом трудно совладать, а вот с их вождями расправиться легче, – думал Чингисхан, уйдя в себя и не замечая суеты вокруг. – А достигается желаемое – народ обезглавлен…» И когда выпроваживали хонгхотоев, он во всеуслышание сказал:
– Кто виноват в смерти Хохочоя? Он сам. Человек, возомнивший о себе, как о равном Высоким Айыы, обречен изначально. Он поплатится за это. Скажите: кто возносил Хохочоя много лет, кто подзуживал его и внушал ему мысли, несвойственные разумному человеку? Кто из потного муравья сделал взмыленную лошадь? Вы сами. Идите к своим повозкам – я отпускаю вас и надеюсь, что слова мои, влетая в ваши уши, задержатся в ваших головах на какое-то время… Обдумайте их, пока не поздно!
Мухулай удивился:
– Отпускаешь их? А что делать с тем сбродом в их становище? Там их сотен пять, не меньше! И с каждым днем это число прибывает, хан!
Хан был готов к ответу:
– Отправьте этих хонгхотоев в их исконные земли на Селенгу… А те – сами разбредутся к прежним хозяевам. Сколько твоих ушло к ним, Аччыгый?
– Двенадцать, хан. Может, я негодную мысль высказываю, такую худенькую мыслишку…
– Так не жуй – говори!
– Я бы истребил этаких безумцев. Тогда, может, и дурной крови среди людей поубавилось впоследствии! А кто как не ты должен думать о благоденствии всего ила?
– Иногда не вредно и вместе подумать. А, Джэлмэ? – повернулся Чингисхан к своему доверенному. – Пора и тебе слово молвить!
– Благодарю, хан… – сказал тот и отвел глаза. Все ждали его слова и долго ждать он не заставил: – Сдается мне, Аччыгый с Мухулаем правы, как ни тяжко говорить такое, если речь идет о каре своих же людей… Заразу надо истреблять огнем и стрелами. Это как каменное масло: чуть – и вспыхнет! Один голодный год. Один мор. Одна засуха – и эта нечисть понесет недовольство в народ, а тогда крови прольется куда больше, о хан!
– Так, Джэлмэ! – рыкнул Хубулай.
– Та-а-а-к! – прокричали остальные.
– Ти-хо! – приказал Чингисхан.
И когда установилась тишина, он поглядел в небо и вымолвил:
– Да поймет и помилует нас Господь!
Глава двадцатая
Проводы Хотун-хан
Лучше всего характеризовал монголов человек, который их прекрасно знал, – Марко Поло. Когда он сидел в генуэзской тюрьме и диктовал свои воспоминания соседу по камере, тот его спросил, почему у великого хана так много людей и сил. На это Марко Поло ответил: «Потому что во всех государствах, христианских и мусульманских, существует жуткий произвол и беспорядок, не гарантирована жизнь, имущество, честь и вообще очень тяжело жить. А у великого хана строгий закон и порядок, и поэтому если ты не совершаешь преступлений, то можешь жить совершенно спокойно».
XIII век
Кончился год Змеи
[21], и время перешло в год Мерина
[22].
