4
Ну конечно, это было в начале осени, нас даже представили. Как нехорошо, ах. Закончив лекцию, я решил зайти на кафедру, чтобы там – в тишине, спокойствии и с относительно хорошим сигналом – закачать обновления на мелкий и средний девайсы. Но не тут-то было, на кафедре сидела деканша с какой-то женщиной, они громко разговаривали, я сделал вид, что заглянул только за бутылкой воды, которую нам бесплатно приносят раз в неделю. Деканша, маленькая, бойкая женщина с пионерским задором, всполошилась и познакомила с госпожой Пенг, она работает в нашем институте, только на английском отделении. Разговор, короткий и натужный, расщепился на два языка с неизбежными шизофреническими интонациями единственного его участника, вынужденного использовать сразу оба. Да-да, очень приятно. Конечно, очень нравится! Все нравится: люди, кухня, город – все. Только климат немного подкачал, ха-ха. Извините, я не заметил… Госпожа Пенг хочет представить мне своего сына, я обернулся к двери, ожидая, что в нее кто-то войдет, но вдруг из темного угла кафедры возник человек в костюме и выдвинулся на освещенное оконным солнцем пространство, где мы трое разыгрывали сценку под названием «светская беседа коллег». «Чен». – «Питер. Рад познакомиться». – «Рад познакомиться». Сын погрузился в глубокое смущенное молчание, которого разгадать я поначалу не смог. На помощь пришла госпожа Пенг. «Чен ходит на курсы английского, а то он подзабыл его после школы. Хочет делать международную академическую карьеру. Он единственный специалист по жизни и творчеству Пан Сюньциня. Слышали о таком?» – «Увы, нет». – «Замечательный был деятель китайского искусства, дизайна и художественного образования. Во время войны базировался в нашей провинции. Чен собирается писать о нем книгу. Кстати, не знаете ли вы кого-нибудь в России, кто хотел бы перевести и издать ее?» – «К сожалению, нет, я давно уехал из страны и никаких связей в издательском мире не осталось». – «Ничего, как-нибудь по-другому попробуем. Да, Чен?» Чен улыбается и говорит «yes».
Черт, как же я мог это забыть? Оттого он и смотрит на меня так. Неловко. Подумает, что я хам. С одной стороны, какая разница, что он там думает, все равно ничего сказать не сможет, но с другой – нехорошо, и все тут. Зачем портить себе карму? Причем вот так, по пустякам. Ладно бы я обиделся на него, что, впрочем, невозможно, или на его мамашу или решил продемонстрировать свое отношение к Пан Сюньциню и, соответственно, к его исследователям, что тоже тупо, ибо ни до ни после разговора на кафедре я этого имени не слыхал. Да и сейчас с огромным трудом вытащил из чердака памяти. Впрочем, «чердак» – метафора старинная, какая-то дачная, впору Чехову или Набокову, но не мне, пассажиру Поднебесного Экспресса. Хорошо, тогда с огромным трудом обнаружил соответствующий файл на жестком диске, что вмонтирован в мозг, где-то ближе к затылку. Вопрос в том, как этот файл там образовался и сохранился? Почему вообще что-то остается, а что-то нет? И как оно, оставшееся, активизируется?
Возьмем, к примеру, Чена. Он совершенно вылетел у меня из головы. Или же по-иному: он был совершенно погребен среди всяческой ерунды в оперативной памяти. Или нет: он остался на моем жестком диске, но из оперативной памяти совершенно исчез. Тогда вопрос: что же именно сейчас, а не, скажем, 30 часов назад, вызвало его оттуда сюда? Из второго ряда книг дальнего шкафа домашней библиотеки – на журнальный столик? Вот вопрос. Укоризненный взгляд? Общий стресс утреннего макабра? Какая-нибудь мелкая деталь, которую я упустил, не обратил внимания? Можно, конечно, попытаться реконструировать, но стоит ли? Ну ладно, попробую.
Когда я сейчас зашел в вагон-ресторан, Чен только усаживался за свой стол. Больше никого не было. Проходя мимо него, я поздоровался, но не на английском, а на китайском – и он ответил мне на нем же. Ага, это пункт первый. Чен оказался в двойном фокусе – и как единственная фигура в пустом ресторане (официантов в тот момент я то ли не заметил, то ли не видел – привет патеру Брауну), и как тот, с кем я впервые за время путешествия обменялся бодрым «нихао». Наверное, это навело мою ленивую подспудную размышлялку на тему незнания местными английского. А потом на тему моего постыдного неизучения китайского. И потом снова на тему незнания местными английского, хотя им, казалось бы, очень нужно – не всем, конечно, но многим. И партия, их рулевой, так говорит: учитесь, работайте, овладевайте знаниями, технологиями, богатейте, и мы станем самыми-самыми в мире. После таких призывов как-то неприлично не изучить международного языка знаний, технологий и богатства. В этом при желании можно учуять даже саботаж, так-то, дорогой Чен. Тем более, вы же собираетесь написать эпическую биографию Пан Сюньцина, чтобы мир узнал о нем. Что уж точно без английского невозможно. Кстати, а кто он такой, Пан Сюньцин? Рука моя машинально тянется с айпэду, но ведь да, мы в изоляции, рука, не дойдя до айпэда, падает на полку, на которой я лежу и размышляю. Даже не размышляю, а «правлю», как герой того немецкого романа. Я как раз читал приквел к нему, но, дойдя до того места, где юный герой заходит в кабачок «Под оленем» насладиться стаканчиком портера, уплыл мыслию куда-то в сторону, во-первых, вспоминая, кто же, кто же это за завтраком пил портер для поддержания сил и здоровья организма? И когда вспомнил, началось во-вторых, о том, как же можно пить портер утром или даже днем. Ведь спать захочется, а не проспал ли всю свою жизнь любитель утреннего портера, не было ли его грандиозное историческое сочинение тщательно, скрупулезно, как только он мог, записанным сном, постпортерным сном? К чему тогда отнести основные идеи этого фундаментального труда, заложившего основы исторического самосознания нации, к которой я когда-то принадлежал? В-третьих, я принялся думать о том, в каком именно направлении мог этот прекрасный напиток, которого я и сам бы сейчас с удовольствием медленно осушил пинту, вести мысль великого соотечественника: в более охранительном? в скрыто-вольнодумном? А если за завтраком вкушать рюмку очищенной, что тогда? Начинаешь любить абсолютизм со всяческим деспотизмом? Или, наоборот, анархию – мать порядка? Или, к примеру, французский завтрак – белое вино с мелкими красными редисками, которые следует чуть смазывать сливочным маслом и обмакивать в крупную морскую соль, – к чему он зовет? К либерализму или либертинажу? Или возьмем, к примеру, моего шведского попутчика. Думаю, оба его завтрака на борту нашего экспресса не обошлись без глотка-другого укрепляющей жидкости, правда, вот не знаю какой. Спросить неудобно, но я уверен, что, если оказаться в нужном месте и в нужное время, можно увидеть, как он заначит бутылочку, или скорее флягу, где-то за пределами купе, подальше от глаз строгой Донгмей. Интересно, а устраивает ли китаянка обыски? Во благое дело, конечно, но все же обыски, некомильфо. Так, а что же он пьет?.. Где-то на этом месте я и задремал, книжка вывалилась из рук, очнувшись, я отчего-то вспомнил укоризненный взгляд, которым встретил меня китаец в вагоне-ресторане. Получается, что всё это и все они – лингвистическая ситуация в Китае, Пан Сюньцин, воспоминание о кафедре, где ни у кого не было своего стола, польский роман, размышления о воздействии пива на мою психосоматику, Карамзин, о чьих привычках я где-то читал – но где? – алкоголические уловки багрянолицего викинга – вызвали из моего жесткого диска в оперативную память имя Чена и обстоятельства знакомства с ним. Невыносимо тяжко помнить столько чепухи. Это болезнь. Долгая память хуже, чем сифилис.
